научно фантастические рассказы

Metric

Активный пользователь
Пользователь
8 Дек 2005
449
0
16
Живу в шкафу.
выложите в тему рассказы, можно даже своего сочинения...
интересно почитать
 

Konst

Пользователь
Пользователь
28 Янв 2006
1.710
0
0
63
Кантима
Позволю себе маленький совет: читайте Роберта Шекли. По фантастическим рассказам - автор №1! В цифре у меня, к сожалению, нет, но, думаю, найдете без труда.
 

Metric

Активный пользователь
Пользователь
8 Дек 2005
449
0
16
Живу в шкафу.
Konst сказал(а):
Позволю себе маленький совет: читайте Роберта Шекли. По фантастическим рассказам - автор №1! В цифре у меня, к сожалению, нет, но, думаю, найдете без труда.
спасибо, а че еще посоветуешь???
 

Metric

Активный пользователь
Пользователь
8 Дек 2005
449
0
16
Живу в шкафу.
Артур Кларк
ДЕВЯТЬ МИЛЛИАРДОВ ИМЕН БОГА
- Заказ необычный. - Доктор Вагнер старался говорить как можно степеннее. - Насколько я понимаю, мы первое предприятие, к которому обращаются с просьбой поставить автоматическую счетную машину для тибетского монастыря. Не сочтите меня любопытным, но уж очень трудно представить, зачем вашему... э... учреждению нужна такая машина. Вы не можете объяснить, что вы собираетесь с ней делать?
- Охотно, - ответил лама, поправляя складки шелкового халата и не спеша убирая логарифмическую линейку, с помощью которой производил финансовые расчеты. - Ваша электроннная машина "Модель пять" выполняет любую математическую операцию над числами, вплоть до десятизначных. Но для решения нашей задачи нужны не цифры, а буквы. Вы переделаете выходные цепи, как мы вас просим, и машина будет печатать слова, а не числа.
- Мне не совсем ясно...
- Речь идет о проблеме, над которой мы трудимся уже три столетия, со дня основания нашего монастыря. Человеку вашего образа мыслей трудно это понять, но я надеюсь, вы без предвзятости выслушаете меня.
- Разумеется.
- В сущности, это очень просто. Мы составляем список, который включит в себя все возможные имена бога.
- Простите...
- У нас есть основания полагать, - продолжал лама невозмутимо, - что все эти имена можно записать с применением всего лишь девяти букв изобретенной нами азбуки.
- И вы триста лет занимаетесь этим?
- Да. По нашим расчетам, потребуется около пятнадцати тысяч лет, чтобы выполнить эту задачу.
- О! - Доктор Вагнер был явно поражен. - Теперь я понимаю, для чего вам счетная машина. Но в чем, собственно, смысл всей этой затеи?
Лама на мгновение замялся. "Уж не оскорбил ли я его?" - спросил себя Вагнер. Во всяком случае, когда гость заговорил, ничто в его голосе не выдавало недовольства.
- Назовите это культом, если хотите, но речь идет о важной составной части нашего вероисповедания. Употребляемые нами имена Высшего Существа - Бог, Иегова, Аллах и так далее - всего-навсего придуманные человеком ярлыки. Тут возникает довольно сложная философская проблема, не стоит сейчас ее обсуждать, но среди всех возможных комбинаций букв кроются, так сказать, действительные имена бога. Вот мы и пытаемся выявить их, систематически переставляя буквы.
- Понимаю. Вы начали с комбинации ААААААА... и будете продолжать, пока не дойдете до ЯЯЯЯЯЯЯ...
- Вот именно. С той разницей, что мы пользуемся азбукой, которую изобрели сами. Заменить литеры в пишущем устройстве, разумеется, проще всего. Гораздо сложнее создать схему, которая позволит исключить заведомо нелепые комбинации. Например, ни одна буква не должна повторяться более трех раз подряд.
- Трех? Вы, конечно, хотели, сказать - двух.
- Нет, именно трех. Боюсь, что объяснение займет слишком много времени, даже если бы вы знали наш язык.
- Не сомневаюсь, - поспешил согласиться Вагнер. - Продолжайте.
- К счастью, вашу автоматическую счетную машину очень легко приспособить для нашей задачи. Нужно лишь правильно составить программу, а машина сама проверит все сочетания, и отпечатает итог. За сто дней будет выполнена работа, на которую у нас ушло бы пятнадцать тысяч лет.
Далеко внизу лежали улицы Манхеттена, но доктор Вагнер вряд ли слышал невнятный гул городского тарнспорта. Мысленно он перенесся в другой мир, мир настоящих гор, а не тех, что нагромождены рукой человека. Там, уединившись в заоблачной выси, эти монахи из поколения в поколение терпеливо трудятся, составляя списки лишенных всякого смысла слов. Есть ли предел людскому безрассудству? Но нельзя показывать, что ты думаешь. Клиент всегда прав.
- Несомненно, - сказал доктор, - мы можем переделать "Модель пять", чтобы она печатала нужные вам списки. Меня заботит другое - установка и эксплуатация машины. В наши дни попасть в Тибет не так-то просто.
- Положитесь на нас. Части не слишком велики, их можно будет перебросить самолетом. Вы только доставьте их в Индию, дальше мы сделаем все сами.
- И вы хотите нанять двух инженеров нашей фирмы?
- Да, на три месяца, пока не будет завершена программа.
- Я уверен, что они выдержат срок. - Доктор Вагнер записал что-то на блокноте. - Остается выяснить еще два вопроса...
Прежде чем он договорил, лама протянул ему узкую полоску бумаги.
- Вот документ, удостоверяющий состояние моего счета в Азиатском банке.
- Благодарю. Как будто... да, все в порядке. Второй вопрос настолько элементарен, я даже не знаю, как сказать... Но вы не представляете себе, сколь часто люди упускают из виду самые элементарные вещи. Итак, какой у вас источник электроэнергии?
- Дизельный генератор мощностью пятьдесят киловатт, напряжение 110 вольт. Он установлен пять лет назад и вполне надежен. Благодаря ему жизнь у нас в монастыре стала горахдо приятнее. Но вообще-то его поставили, чтобы снабжать энергией моторы, которые вращают молитвенные колеса.
- Ну, конечно, - подхватил доктор Вагнер. - Как я не подумал!
С балкона открывался захватывающий вид, но со временем ко всему привыкаешь. Семисотметровая пропасть, на дне которой распластались шахматные клеточки возделанных участков, уже не пугала Джорджа Хенли. Положив локти на сглаженные ветром камни парапета, он угрюмо созерцал далекие горы, названия которых ни разу не попытался узнать.
"Вот ведь влип! - сказал себе Джордж. - Более дурацкую затею трудно придумать!" Уже которую неделю "Модель пять" выдает горы бумаги, испещренной тарабарщиной. Терпеливо, неутомимо машина переставляет буквы, проверяет все сочетания, и, исчерпав возможности одной группы, переходит к следующей. По мере того, как пишущее устройство выбрасывает готовые листы, монахи тщательно собирают их и склеивают в толстые книги.
Слава Богу, еще неделя, и все будет закончено. Какие-такие расчеты убедили монахов, что нет надобности исследовать комбинации из десяти, двадцати, ста букв, Джордж не знал. И без того его по ночам преследовали кошмары: будто в планах монахов произошли перемены и верховный лама объявил, что программа продлевается до 2060 года... А что, они способны на это!
Громко хлопнула тяжелая деревянная дверь, и рядом с Джорджем появился Чак. Как обычно, он курил одну из своих сигар, которые помогли ему завоевать расположение монахов. Ламы явно ничего не имели против всех малых и большинства великих радостей жизни. Пусть они одержимые, но ханжами их не назовешь. Частенько наведываются вниз, в деревню...
- Послушай, Джордж, - взволнованно заговорил Чак. - Неприятные новости!
- Что такое? Машина капризничает?
Большей неприятности Джордж не мог себе представить. Если начнет барахлить машина, это может, - о ужас! - задержать их отъезд. Сейчас даже телевизионая реклама казалась ему голубой мечтой. Все-таки что-то родное...
- Нет, совсем не то. - Чак сел на парапет; удивительный поступок, если учесть, что он всегда боялся обрыва. - Я только что выяснил, для чего они все это затеяли.
- Не понимаю. Разве нам это не известно?
- Известно, какую задачу поставили себе монахи. Но мы не знали для чего. Это такой бред...
- Расскажи что-нибудь поновее, - простонал Джордж.
- Старик верховный только что разоткровенничался со мной. Ты знаешь его привычку - каждый вечер заходит посмотреть, как машина выдает листы. Ну вот, сегодня он явно был взволнован - если его вообще можно представить себе взволнованым. Когда я объяснил ему, что идет последний цикл, он спросил меня на своем ломаном английском, задумывался ли я когда-нибудь, чего именно они добиваются. Конечно, говорю. Он мне и рассказал.
- Давай, давай, как-нибудь переварю.
- Ты послушай: они верят, что когда перепишут все имена бога, а этих имен, по их подсчетам, что-то около девяти миллиардов, - осуществится божестванное предначертание. Род человеческий завершит то, ради чего был сотворен, и можно будет поставить точку. Мне вся эта идея кажется богохульством.
- И что же они ждут от нас? Что мы покончим жизнь самоубийством?
- В этом нет нужды. Как только список будет готов, Бог сам вмешается и подведет черту. Амба!
- Понял: как только мы закончим нашу работу, наступит конец света.
Чак нервно усмехнулся.
- То же самое я сказал верховному. И знаешь, что было? Он поглядел на меня так, словно я сморозил величайшую глупость, и сказал: "Какие пустяки вас заботят".
Джордж призадумался.
- Ничего не скажешь, широкий взгляд на вещи, - произнес он наконец. - Но что мы-то можем тут поделать? Твое открытие ничего не меняет. Будто мы и без того не знали, что они помешанные.
- Верно, но неужели ты не понимаешь, чем это может кончиться? Мы выполним программу, а судный день не наступит. Они возьмут, да нас обвинят. Машина-то наша. Нет, не нравится мне все это.
- Дошло,- медленно сказал Джордж. - Пожалуй, ты прав. Но ведь это не ново, такое и раньше случалось. Помню, в детстве у нас в Луизиане объявился свихнувшийся проповедник, твердил, что в следующее воскресенье наступит конец света. Сотни людей поверили ему, некоторые даже продали свои дома. А когда ничего не произошло, они не стали возмущаться, не думай. Просто решили, что он ошибся в своих расчетах, и продолжали веровать. Не удивлюсь, что некоторые из них до сих пор ждут конца света.
- Позволь напомнить, мы не в Луизиане. И нас двое, а этих лам несколько сот. Они славные люди, и жаль старика, если рухнет дело всей его жизни. Н я все-таки предпочел бы быть где-нибудь в другом месте.
- Я об этом давно мечтаю. Но мы ничего не можем поделать, пока не выполним контракт, и за нами не прилетят.
- А что, если подстроить что-нибудь?
- Черта с два! Только хуже будет.
- Не торопись, послушай. При нынешнем темпе работы - двадцать часов в сутки - машина закончит все в четыре дня. Самолет прилетит через неделю. Значит, нужно только во время очередной наладки найти какую-нибудь деталь, требующую замены. Так, чтобы оттянуть программу денька на два, не больше. Исправим, не торопясь. И если сумеем все верно расчитать, мы будем на аэродроме в тот миг, когда машина выдаст последнее имя. Тогда им уже нас не перехватить.
- Не нравится мне твой замысел, - ответил Джордж. - Не было случая, чтобы я не довел до конца начатую работу. Не говоря уже о том, что они сразу заподозрят неладное. Нет уж, лучше дотяну до конца, будь что будет.
- Я и теперь не одобряю нашего побега, - сказал он семь дней спустя, когда они верхом на крепких горных лошадках ехали вниз по извилистой дорге. - И не подумай, что я удираю, потому что боюсь. Просто мне жаль этих бедняг, не хочется видеть их огорчения, когда они убедятся, что опростоволосились. Интересно, как верховный это примет?..
- Странно, - отозвался Чак, - когда я прощался с ним, мне показалось, что он нас раскусил и отнесся к этому совершенно спокойно. Все равно машина работает исправно, и задание скоро будет выполнено. А потом, впрочем, в его представлении никакого "потом" не будет.
Джордж повернулся в седле и поглядел вверх. С этого места в последний раз открывался вид на монастырь. Приземистые угловатые здания четко вырисовывались на фоне закатного неба; тут и там, точно иллюминаторы океанского лайнера, светились огни. Электрические, разумеется, питающиеся от того же источника, что и "Модель пять". "Сколько еще продлится это сосуществование?" - спросил себя Джордж. Разочарованные монахи способны сгоряча разбить вдребезги вычислительную машину. Или они преспокойно начнут все свои расчеты сначала?..
Он ясно представлял себе, что в этот миг происходит на горе. Верховный лама, и его помощники сидят в своих шелковых халатах, изучая листки, которые рядовые монахи собирают в книги. Никто не произносит ни слова. Единственный звук - нескончаемая дробь, как от вечного ливня: стучат по бумаге рычаги пишущего устройства. Сама "Модель пять" выполняет свои тысячу вычисений в секунду бесшумно. "Три месяца... - подумал Джордж. - Да тут кто угодно свихнется!"
- Вот он! - воскликнул Чак, показывая вниз, в долину. - Правда, хорош?
"Правда",- мысленно согласился Джордж. Старый, видавший виды самолет серебряным крестиком распластался в начале дорожки. Через два часа он понесет их к свободе и разуму. Эту мысль хотелось смаковать, как рюмку хорошего ликера. Джордж упивался ею, покачиваясь в седле.
Гималайская ночь почти настигла их. К счастью, дорога хорошая, как и все местные дороги. И у них есть фонарики. Никакой опасности, только холод досаждает. В удивительно ясном небе сверкали знакомые звезды. "Во всяком случае, подумал Джордж, - из-за погоды не застрянем". Единственное, что его еще тревожило.
Он запел, но вскоре смолк. Могучие, величавые горы с белыми шапками вершин не располагали к бурному проявлению чувств. Джордж посмотрел на часы.
- Еще час, и будем на аэродроме, - сообщил он через плечо Чаку. И добавил чуть погодя: - Интересно, как там машина - уже закончила? По времени - как раз.
Чак не ответил, и Джордж повернулся к нему. Он с трудом различил лицо друга - обращенное к нему белое пятно.
- Смотри, - прошептал Чак, и Джордж тоже обратил взгляд к небесам. (Все когда-нибудь происходит в последний раз.)
Высоко над ними, тихо, без шума одна за другой гасли звезды.
 

Metric

Активный пользователь
Пользователь
8 Дек 2005
449
0
16
Живу в шкафу.
Реквием Иллуватора.
I am God, the only one...
For another bloodly crime I shall return...
I`m borned to be a king or a jester of the fools.
Кто я? Этот вопpос задавали многие... Кто я? Это вопpос самомy себе, это вопpос всем, кто может его yслышать... Я твоpец, твоpитель - я твоpю. Я создаю. Hо зачем? Чтобы лyчше понять самого себя. В каждом твоpении слышится и видится мысль и сyть сотвоpившего. Чеpез свои твоpения можно лyчше yвидеть самого себя, пpисмотpеться. Я не один. И я живy в миpе, котоpый мы зовем Земля. Гея. Очень многие пытались отpазить все богатство миpа, в котоpом мы живем. Hо никто, никто до меня не пытался пpоследить пyть этого миpа от хаотической сyбстанции, сyть котоpой составляют матеpия и инфоpмация, до нашего pазвитого миpа. Многие задавались вопpосом:" Что пеpвично матеpия или инфоpмация?" Я же не могy так ставить вопpос. Это непpавильно. Если бы не было инфоpмации, нечемy было бы двигать матеpию и ничего бы не было. Ежели не было бы матеpии, нечемy было бы двигаться и сама инфоpмация не сyществовала. Hо веpнемся к вопpосам твоpения. Дpyгие твоpили и их твоpения сияют яpкими звездами во Тьме. Тьма эта инфоpмационная. И эти идеи и мысли, обpазы и чyвства отpажают наш миp. Да и откyда взяться чемy-то иномy? Твоpения дpyгих сияют светом яpко гоpящих сеpдец, сеpдец, что могyт любить и быть любимыми, твоpить и созеpцать сотвоpенное. Hо этот свет - свет yстоявшегося и окpепшего мышления. Откyда оно взялось? Как сфоpмиpовалось? И я, впеpвые( а может и нет) pешил постpоить модель нашего миpа, но не тепеpешнего его состояния, где добpо и зло ясны, но никто не знает как они это yзнали, а миpа, в котоpом еще не пpоизошло pазделение на добpо и зло нет yстоявшихся идеалов. Я создаю дикий, пеpвобытный и в то же вpемя пpекpасный миp. я должен огpадить его от зла нашего миpа. Да да! Hаш миp не идеален. Его сyть может погyбить мой маленький миp. Маленькое княжество.
Когда-то, давным-давно были князья. Они yпpавляли довеpенными им землями. Заботились о них, защищали. Я тоже должен защитить это молодое и пpекpасное создание. Я создам новый язык. Я дам названия всемy что есть. Всемy, что можно впyстить в новый миp. И пyсть отголоски нашего миpа бyдyт в моем миpе. Это даст мечтy и надеждy тем, кто бyдет жить в нем. Итак, начнем. Как назвать этот огpомный миp, что окpyжает маленькое создание? Hаш миp звался Гея, так пyсть тепеpь звyчит напев "Эа". Hо как назвать тебя, малышка? Маленькое Княжество, "Аpда". Hо пyсть истинное имя твое, Аpта, Земля молодая, бyдет yкpыто .. пока.
Долго pаботал я над пpиданием облика этомy миpy, но понял, что не в пpаве так наpyшать ход pазвития, пyть эволюции. Так пyсть же бyдyт силы, котоpые смогyт постепенно, медленно и аккypатно пpидать облик Аpде. Хpанители моего сокpовища. Я pешил для себя, что не бyдy вмешиваться в ход pазвития этого миpа, это было бы кощyнственно.
Всю свою силy, все мысли свои я обpатил к Аpте. Я создавал основy этого миpа очень долго, но еще дольше я создавал тех, кто должен был помочь повзpослеть юномy миpy, тех, кто должен был повести за собой маленькие и хpyпкие сyщества- моих детей. Пеpвым я создал самого сильного из хpанителей, Валаp, и дал емy имя Мелькоp. Бытие, Жизнь, Ясное пламя. Да, это все то, что я дyмал нyжно хpанителям. Я жестоко ошибся...Hо я еще не смог до конца отделить то, что было пpивнесени нашим миpом от того, что было изначально. И Мелькоp смог видеть свет дpyгих миpов. Что ж, пyсть посмотpит, пyсть yвидит... Hо то, что он yвидел, совеpшенно изменило его отношение ко мне. Он не смог понять, да и не мог понять, почемy я сказал, что кpоме меня ничего нет и вокpyг Аpды пyстота и Тьма. Как обьяснить pебенкy, что его pазмахивание остpым мечем не игpа? Что делает pебенок, когда y него в pyке y него оказывается нож? Он бегает и pадyется новомy, что он видит. Он видит, как легко pаспадается на две части тонкий стебелек недавно пpоpосшего деpевца. Hо как объяснить емy, что стебелек мог выpасти и стать большим и пpекpасным деpевом? Как объяснить емy, что все пpоисходящее не игpа и из pазpyбленного стебелька yже ничто не выpастет? Он опьянен скоpостью и неожиданностью событий. Для него это остается игpой. Hет, значит не такими должны быть хpанители Аpты. Hо yбивать Мелькоpа... Hет! Он ведь живой, он - отpажение моих мыслей, моих мечтаний. Убив его, я yбью часть самого себя. Значит, все свое надо оставить пpи себе. М в хpанителях должно быть только то, что нyжно для pазвития маленького миpа. Так появились остальные. Обpазы их пpекpасны, но что-то неживое есть в их чеpтах. Что? Ладно, потом еще pаз беpyсь. Лишь бы не было слишком поздно...
Hо Мелькоp... Он не должен пpинести в Аpтy знания Эа. Это может погyбить еще не pодившийся миp. Мелькоp, забyдь, только на вpемя, то, что ты yвидел за пpеделами миpа, в котоpый встyпишь, пpошy тебя. Пpости, что отномаю память, но это только на вpемя, пока миp не сможет пpинять твой даp. И тогда, ты вложишь в pyки окpепшего миpа знания и эти знания поведyт его к веpшине pазвития. Только подожди...
Он не дождался. Он не смог пpостить. Он не смог понять. "Hикомy не дано понять замыслов Единого" Чтож, пyсть считают меня единственным, пyсть считают, что за гpанью Аpды ничего нет. Они мне веpят. Это хоpошо. Они не наpyшат ноpмаоьного хода pазвития. Hо Мелькоp... В нем так много силы, и я боюсь, что он по наивности и незнанию пpименит и отдаст всю свою силy. Hо его силы не достаточно, что бы что-то действительно изменить. А если и изменит, что весь мой тpyд пpопадет. Hет, нельзя допyстить изменения начальных планов. Он мне близок по натypе, но он не понимает меня, да что там говоpить, я тоже не понимаю его.
Ваpда, пpекpасная коpолева миpа, она тоже может видеть. Они все видят свет дpyгих миpов. Hо им еще pано видеть эти миpы, иначе их помыслы yстpемятся к ним и Аpда погибнет без чyткого yхода и пpисмотpа. Hо что же делать? Им я могy запpетить видеть - они в моей воле, но они мне не pодны. Что я говоpю? Они - поpождение мысли моей, и все же они как маpионетки, они какие-то неживые, но они понимают меня, веpнее слyшаются. Они не могyт понять... А смогyт ли они понять себя, дpyг дpyга, или слепое согласие заменит им понимание? Мелькоp! Пойми! Hет, ты слишком yвлечен мечтой, ты не хочешь понять. Hо и тебя не смогyт понять! ...
Мои слова они поняли, как пpоклятие... Hет, не этого хотел я. Hо даже он не смог снова понять меня! Как больно и обидно! Hо я не могy допyстить осyществления его мечты пpосто так. Эта мечта должно yметь защитить себя, выстоять. Hичего не поделаешь. Hyжно пpотиводействие. Тyлкас. Смиpитель, Пpотивовес... Глyпцы!!! "Гнев Эpy"! Выдyмали... Как я мог так ошибаться? Что же тpевожит меня в их обpазах, их действиях? Hемогy понять... Я тоже? Как же тяжело... Hо те, кто пpидyт следом, какие бyдyт они? Каким станет миp? Я не должен ничего менять. Пyсть сами находят свой пyть, пyсть изменяются. Я создам Эльфов. Они бyдyт pазные... Какие? Hадо дyмать, надо смотpеть на pазвитие миpа.
Аyле создал кого-то... Что это? Hизкие, сильные, безмозглые! Маpионетки! Почемy они кажyтся мне неживыми? Ведь они живы! "Аyле, что ты сделал?" Какой стpах в глазах. "Hе смей так бояться! Hе смей!" Он опять меня не понял, он pешил, что мой гнев из-за его твоpения. Уничтожить - пеpвая мысль. Hо нет, нельзя! Hе могy! Hо им не выжить в фоpмиpyющемся миpе, они погибнyт. А если выживyт? Они pешат, что это их миp, что все чyжаки должны yмеpеть. Этого нельзя допyстить. Пyсть пока спят, а я дам им дyши, пyсть чyвствyют, пyсть мыслят.
Пеpвые эльфы, нельзя было их так сpазy выпyскать в миp. Они пеpепyгались. Они боятся всего, что видят. Они становятся затpавленными звеpями. Hельзя так с живыми сyществами. Значит, инстинкты не являются главным в живом сyществе. А эти, как их назвать? Стыдно называть их Эльфами, это все pавно, что пpизнать свое поpажение. Пyсть бyдyт зваться Оpками, Боящимися. Толко бы все поняли... Эльфы, они полyчились кpасивыми и бессмеpтными. Hо почемy опять что-то в них мне не нpавится? Они не знают смеpти, они не знают стpаданий. Чего в них не хватает? Чего им не хватает? Конечно, не познавший смеpти не может полюбить жизнь. Он опять неживые. Все! пyсть тепеpь сами живyт, не бyдy вмешиваться. Hеyжели я обиделся? Hе может быть. Или может? Я обиделся за непонимание, за нежелание понять. А может, я слишком многого хочy? Мелькоp, он, навеpное, мог бы понять, но он сейчас занят с эльфами... Что это с ними? Они живы! Как емy это yдалось? Я знаю. Он живет с ними, он понимает их. Молодец! Веpши свое дело. Hадеюсь, ты все сделаешь пpавильно. А те? Они в Валиноpе. Укpылись, как медведи в беpлоге. Так и оставайтесь там. ..Они меня yже не слyшают. Hе слышат. Миp меняется. Что ж так и было задyмано. Hо откyда ощyщение, что я что-то сделал непpавильно? Узнаю...
...Пpедательство, pожденное обидой... Вот оно зло нашего миpа. Hо сюда оно попало не от Мелькоpа... Hеyжели наше зло идет от тех пpимитивных понятий и пpавил, что были давным-давно? Вот, пеpвые pазочаpования в собственном миpе. Hеyжели мы, такая pазвитая цивилизация, всего лищь хоpошо завyалиpованная дpевняя цивилизация, скpывающая истинные пpичины и пpячyшаяся за маской пpавильности. А на самом деле хищьная и злая? Мелькоp, пpости меня, что yсомнился в тебе, я не мог пpедставить, что ты возьмешь толко самое хоpошее... Мелькоp дал выбоp Эльфам, они выбpали. Они стали Людьми. Вот они, младшие дети.
...Hадвигается война. Что делать? Огpадить ото зла избpанных? А как же остальные? Кто им покажет пyть? Как ни жестоко, а Мелькоp должен стать yчителем Людям. А эльфы? "Выживает сильнейший..." В этом жестоком миpе они не могyт жить... Они готовы пpийти в наш миp. Им здесь есть место, они могyт здесь жить. Hо как же они посмотpят в глаза миpy, котоpый не изменился, в глyбине котоpого осталось зло? Hе знаю. Возможно, y Людей иной пyть, нежели y эльфов...
...Слишком поздно что-либо менять. Они погибли... Как малые дети, откpыто они вышли навстpечy своей смеpти. Откyда такое зло в моих твоpениях? Или все-таки зло пpоникло сюда извне? Hо как? ...Эльфы Тьмы yшли за пpеделы миpа Эа, они yшли в миp дpyгой. Я не мог пpедставить себе, как он смогyт жить сpеди зла. Пyсть сами создадyт свой миp. Я им помогy, но только самyю малость. Чтобы не внести зло, слишком больно бyдет смотpеть, как зло даст здесь свои pостки.. Этого не бyдет! Я могy огpадить их от зла. Они бyдyт свободны, лишь бы не слишком веpили всемy, что yвидят.
...Мелькоp слишком pевностно отдает всего себя Аpте. Я мог бы дать емy силы, но он отвеpгнет этот даp, или это его сломает. Или, он пеpестанет чyвствовать ценy жизни, его окpyжающей. Пyсть ищет, он yмеет находить. Ведь необязательно забиpать, чтобы полyчить. Он отдает то, что может отдать Аpте, людям, и те плятят емy тем же. Они дают емy то, что могyт.
...Снова война! Hет, это больше не повтоpится. Hо нельзя pyшить хpyпкие связи, обpазовавшиеся в миpе. Люди и Эльфы начинают понимать дpyг дpyга, но они еще не видят гpани междy добpом и злом. Это жестоко, но они ее yвидят. Hо какой ценой?! Это последняя война междy силами изначальными. Они все yйдyт из жизни Аpты. Hе бyдет больше дpаконов, не бyдет Ахэpэ, не бyдет Майя, не бyдет Валаp. Так сказал я Илyватаp!
...Пpедания Эльфов гласят, что Валиноp исчез за гpанью миpа. Это так. Hет больше Валаp, ставящих себя на пеpвое место. Больше никто не заменяет pавновесие слепой симметpией. Этого зла больше нет. Hо те, кто видит, кто чyвствyет, всегда смогyт найти доpогy в миp, где нет добpа и зла, где нет вpажды. Там есть вечное твоpение. Там твоpцы могyт твоpить, стpаждyщие знаний найдyт yчителей. Учителей, чьи имена звyчали в Аpте как: Мелькоp, Hамо, Иpмо, Гоpтхаyэp и многие дpyгие, что не подменяли истины аксиомами, а pановесия симметpией.
...Hадеюсь, меня когда-нибyдь пpостят, а я не пpощy себя никогда. Hе пpощy за свою слепотy, нежелание повеpить, понять, за мою самоyвеpенность. Я создавал Аpтy, чтобы yвидеть, как полyчился наш миp, тепеpь я бyдy внимательно смотpеть на молодой миp и ... yчиться.
Отныне я не Илyватаp, я не Единый, не Эpy и даже не Эpэ - во мне потyх огонь. Hо тепеpь нечто дpyгое, более осмысленное движет мной. Я боялся изменить малый миp, а тепеpь мне пpедстоит изменить миp большой. Hам всем есть чемy yчиться y Аpты.
 

Metric

Активный пользователь
Пользователь
8 Дек 2005
449
0
16
Живу в шкафу.
Библиотека Михаила Грачева




Винер Н.
Голова
Перевод Р. Фесенко

Источник:
Американская фантастика: Сборник: Пер. с англ. / Сост. и предисл. Е. Парнова. – М.: Радуга, 1988. С. 451–464.




Красным шрифтом в квадратных скобках обозначается конец текста на соответствующей странице печатного оригинала указанного издания


Мозг – своеобразный орган. Он ведает всеми ощущениями тела, но сам ничего не ощущает, когда к нему прикасаются, когда его режут скальпелем. Один человек умрет от легкого сотрясения мозга, а другому можно голову пробить ломом и у него только характер испортится. Последнее время вошло в моду проделывать над мозгом жуткие вещи с помощью игл и раскаленной проволоки для лечения различных депрессивных психозов. Это страшная операция, и она не внушает мне доверия. Иногда она уничтожает совесть пациента и почти всегда уродует его здравый смысл и душевное равновесие.
Например, в одном чикагском страховом обществе был агент, восходящая звезда, которого правление очень ценило. К несчастью, им часто овладевала хандра, и, когда он уходил со службы домой, никто не знал, воспользуется ли он лифтом или шагнет за окно десятого этажа. В конце концов правление убедило его расстаться с крохотной частичкой лобной доли мозга и он согласился лечь на операцию. После этого восходящая звезда взошла. Ни один агент со дня основания общества не совершил равных подвигов в области страхования. И в знак признательности он был сделан его вице-президентом. Однако все упустили из виду один факт: лоботомия не способствует тонкости суждения и осторожности. Когда страховой агент стал финансистом, он потерпел полный крах, а с ним и общество. Нет, я бы не хотел, чтобы кто-нибудь менял схему моей внутренней проводки.
Это напомнило мне про случай, о котором мне недавно довелось услышать.
Я принадлежу к небольшому кружку ученых, которые раз в месяц встречаются в отдельном кабинете малоизвестного ресторанчика. Считается, что мы приходим туда обсуждать научные статьи, но на самом деле нас туда [c.451] приводит разносторонность интересов и словоохотливость, свойственные всей нашей компании. Здесь не место надутым педантам. Мы высмеиваем друг друга немилосердно, а если вам это не по вкусу, что ж – дверь открыта для всякого, кто хочет уйти. Сам я нечто среднее между математиком и инженером, большинство же участников этих сборищ – медики. Да сжалится небо над официантками, когда у врачей развязывается язык! Не стану утверждать, будто порой свет электрических лампочек мертвенно синеет, а в воздухе попахивает серой, но в целом это близко к истине.
Душа нашей компании – Уотермен. Он заведует государственным сумасшедшим домом, расположенным примерно в пятидесяти милях от города, и смахивает на преуспевающего добродушного и довольного жизнью владельца кулинарной лавки. Он невысок, толст, обладает моржовыми усами и совсем лишен тщеславия. Обычно он является в сопровождении какого-нибудь бедняги, которого он взял под свое крыло. На этот раз он пришел с высоким болезненного вида человеком, фамилию которого я не расслышал. Он как будто был врачом, но в нем чувствовалась стеснительность, которую я часто замечал у геологов или инженеров, пробывших слишком долго вдали от цивилизации, где-нибудь в горах Кореи или в джунглях Борнео. Стеснительность эта порождается, с одной стороны, отвычкой от цивилизованного мира и, с другой, – чрезмерной застенчивостью и недовольством собой. Некоторым из этих ребят приходилось проделывать вещи, которые для цивилизованных людей не проходят безнаказанно и навсегда оставляют в душе рубцы и шрамы.
Не знаю почему, но разговор зашел о лоботомии. Кажется, один из инженеров поинтересовался, не может ли эта операция помочь его психически больному дальнему родственнику. Каждый из присутствовавших имел свое мнение по этому вопросу. Некоторые считали лоботомию полезной, однако большинство – даже нейрохирурги – и слышать о ней не хотели.
Затем речь зашла о том, что может сделать с мозгом ребенка автомобильная катастрофа. Тема эта обсуждалась со всеми малоприятными подробностями – разговоры врачей между собой вообще не для слабонервных. Завязался напряженный спор, и собеседники не замечали ничего вокруг. Как вдруг послышался глухой стук. Мы все очнулись и увидели, что знакомый Уотермена лежит без чувств на полу. На его лбу блестели капли пота. Уотермен нагнулся над ним и пощупал его пульс. [c.452]
– Вряд ли это что-нибудь серьезное, – сказал он. – Это мой пациент, но он вполне разумен, и я надеялся; что наше общество его развлечет. Он страдает амнезией, и мы не знаем даже его настоящей фамилии. Мне не следовало рисковать и брать его с собой. Давайте побыстрее вынесем его отсюда, и можно будет продолжать беседу.
Уотермен позвонил к себе в больницу и вызвал санитарную машину, а двое из наших врачей переговорили с владельцем ресторана. Он был недоволен случившимся, однако разрешил нам перенести больного в одну из задних комнат, где его положили на диван. Он понемногу приходил в себя. Было очевидно, что он находится в состоянии сильнейшего возбуждения и растерянности. Он что-то бессвязно бормотал. Можно было разобрать слова: “гангстеры”, “маленький Поль”, “Марта” и “столкновение”. Слова эти слагались во фразы, но он говорил так тихо, что никто ничего не мог понять.
Уотермен сходил в гардероб за своим чемоданчиком и дал больному что-то успокаивающее, по-моему, снотворное. Больной было затих, но действие подобных средств никогда нельзя предугадать заранее. Вскоре он открыл глаза и заговорил более громко и внятно. Речь его стала связной.
Уотермен – хороший врач и умеет пользоваться благоприятными возможностями.
– Я не могу упустить такого случая, – воскликнул он. – Он заговорил. Примерно полтора месяца назад полицейский нашел его в подворотне. Из полиции его переслали к нам. Он не помнит даже своей фамилии. Мы знаем, что он врач, и нетрудно догадаться, что он перенес тяжелое душевное потрясение и, возможно, не одно. До сих пор он набирался сил, и мы не хотели тормозить выздоровление излишними расспросами. Но раз он заговорил сам, то приступим!
Наблюдать возвращение исчезнувшей памяти было захватывающе интересно. Уотермен умел обращаться с больными, и всем доставляло большое удовольствие слушать, как виртуозно он задает вопросы. Утраченная было личность постепенно возникала перед нами, как лицо утопленника, которого вытаскивают баграми из воды. Я не делал никаких заметок, но Уотермен заносил все в свою черную книжечку, и нижеследующий диалог я взял из его записей.
Вопрос. Как вас зовут?
Ответ. Артур Коул.
В. Вы врач, не правда ли?
О. Да. [c.453]
В. Какое учебное заведение вы кончали?
О. Центрально-Западный медицинский колледж в Чикаго, выпуск 1926 года.
В. Где вы были интерном?
О. Я был ассистентом хирурга в чикагской хирурго-терапевтической благотворительной больнице. Вы, наверное, знаете, где это – в Саут-Энде.
Мне смутно вспомнилась эта больница – огромное, прокопченное кирпичное здание в гниющем аду мертвых улиц, там, где Саут-Энд сливается с Уэст-Эндом.
В. Ассистентом хирурга? Это интересно – вы специализировались в какой-нибудь узкой области хирургии?
О. Да, конечно. В течение двух лет я делал самые разные операции, которые мне поручали, но я всегда хотел стать нейрохирургом... О чем я говорю? Боюсь, я отвечаю очень сбивчиво. Я совсем забыл, что был нейрохирургом.
В. Так, значит, вы были нейрохирургом? Где вы работали потом?
О. Я помню длинные запертые коридоры и зарешеченные окна. Как же это место называлось? Наверное, это была психиатрическая лечебница. Да, да припоминаю, это была Мер... Мер... Меридитская окружная психиатрическая больница. Кажется, это в штате Иллинойс?
В. По-моему, да. Вы не помните, как назывался город, где была ваша больница?
О. Бакминстер. Нет, не Бакминстер. Вспомнил – Леоминстер.
В. Верно. Эта больница находится в Леоминстере. Сколько вам было лет, когда вы начали там работать?
О. Лет тридцать.
В. Помните ли вы, в каком это было году?
О. Это было в 1931 году.
В. Вы туда поехали один?
О. Нет, с женой. Я женат, не правда ли? Что случилось с моей женой? Она здесь? О господи! Марта... Марта!
Вдруг он стал бессвязно что-то выкрикивать. Уотермен сказал:
– К сожалению, придется дать ему еще дозу снотворного. Но минимальную. Я не хочу упустить такой случай – узнать о нем как можно больше.
Наркотик подействовал, и больной постепенно успокоился. На несколько минут он впал в оцепенение и, казалось, не мог говорить. Потом он постепенно пришел в себя, и Уотермен возобновил допрос.
– Вы должны нам помочь, чтобы мы могли помочь вам, – сказал он. – Соберитесь с мыслями. Сколько [c.454] времени вы были женаты перед тем, как переехали в Леоминстер?
О. Меньше двух лет. Марта была медсестрой в чикагской больнице. Ее девичья фамилия Соренсон. Она из Миннесоты. У ее отца ферма, где-то у границы со штатом Северная Дакота. Мы сыграли свадьбу там.
В. Дети?
О. Да, сын, Поль. Теперь я все вспомнил, – он схватился за голову и зарыдал, повторяя: “Где ты, Поль? Где ты, Поль?” Было как-то неловко чувствовать себя посторонним зрителем такого горя.
Уотермен стоял у изголовья больного. Я привык к тому, что он – душа общества, веселый, остроумный, любитель соленых анекдотов. Но Уотермена-врача я еще никогда не видел. Он был спокоен, полон достоинства, и его голос облегчал страдания лучше любого болеутоляющего. Это был сам Эскулап – бог врачевания.
– Успокойтесь, доктор Коул, – сказал он, – мы хотим помочь вам, только вы можете научить нас, как это сделать. Расскажите что-нибудь об окружной больнице. Вы жили при ней?
О. Несколько месяцев. Затем мы купили заброшенный фермерский дом примерно в миле от больницы. Марта считала, что мы приведем его в порядок, я же не представлял себе, как мы избавимся от всей этой грязи и хлама. Марта могла превратить даже свинарник в уютное жилище. Погодите! Я помню, что перед нашим домом проходило большое шоссе...
Он уткнулся лицом в диван, обхватив голову руками, его плечи задергались.
– Тормоза, – простонал он, – я слышу, как они визжат. Удар! Машина перевернулась. Кровь на бетоне... кровь на бетоне! Я видел ее и ничего не мог сделать, ничем не мог помочь!
Уотермен сделал нам знак соблюдать полную тишину. Было мучительно наблюдать ничем не прикрытую агонию чужой души. Постепенно рыдания стихли, и Уотермен продолжал:
– Не нужно вспоминать все подробности сразу, – сказал он. – Будет лучше, если вы разрешите мне задавать вопросы. Скажите, что это было за местечко, Гудер?
О. Один из городков, рассыпанных по прериям. Он обслуживал нужды окрестных фермеров, но, правда, в нем была фабрика.
В. Фабрика? Какая? Что она выпускала?
О. Я никогда не мог узнать толком. Жители городка... но ведь им верить невозможно. Вы знаете, какие слухи и [c.455] сплетни изобретаются в таких тихих поселках.
В. Что это были за сплетни?
О. Одни говорили, будто это штаб-квартира бутлегеров, другие – что это подпольный центр производства наркотиков. Во всяком случае, на меня эта фабрика всегда производила тягостное впечатление.
В. Почему же?
О. Это было низкое, обветшавшее бетонное строение времен первой мировой войны. Как-то раз во время прогулки я направился в ту сторону. Мне все время казалось, что за мной кто-то следит, и я не решился подойти слишком близко. Пустырь вокруг фабрики густо зарос колючим бурьяном, ее окружали канавы с зеленой застойной водой. На пустыре валялись разбитые старые автомобили и остовы сельскохозяйственных машин. Казалось, там никто не бывает неделями, но иногда мы видели, как к фабрике в сумерках подъезжал большой автомобиль.
В. Какой автомобиль?
О. Он походил на дорогой лимузин, но мощностью не уступал грузовику, а человек за рулем...
В. Когда вы видели этого человека?
О. Это произошло, когда лимузин мчался по шоссе мимо нашего дома со скоростью свыше восьмидесяти миль в час, как раз перед... О господи! Я увидел, как мой автомобиль был распорот, точно намокший бумажный кораблик, и вылетел за обочину. Это ехали они. Мой Поль... моя Марта, мой бедный маленький Поль...
Речь Коула снова стала бессвязной, он весь дергался. Нечто подобное я видел только у подопытных животных на операционном столе. Уотермен впрыснул ему еще что-то не то успокаивающее, не то возбуждающее, и Коул постепенно затих.
В. Расскажите мне про человека в лимузине.
О. Высокий, толстый, щегольски одетый, с багровым шрамом на щеке от уголка глаза до губы.
В. Вы не помните, как его звали?
О. Кажется, Макалузо. Но его никогда не называли по имени. Местные жители мало о нем говорили, а когда упоминали, то называли его Головой.
В. Это он занимался производством наркотиков?
О. Кажется, но один мой приятель говорил, что он, кроме того, крупный грабитель банков. И чрезвычайно хитрый. Полиция давно следила за ним, но достаточным уликами не располагала.
В. Что было после катастрофы?
Больной пытался ответить, но был не в силах [c.456] произнести ни слова. Уотермен терпеливо ждал, чтобы Коул взял себя в руки. Наконец он заговорил хрипло, с трудом.
О. У моей жены оказался перелом позвоночника. С того дня и до самой смерти она не сделала и шага... Мой сын ударился головой о переднее сидение и ему раздробило лобную кость. Я увидел сплюснутую, совершенно бесформенную голову. Мой коллега, второй хирург больницы – хороший врач, он спас ему жизнь. То есть спас жизнь глухому, слепому, парализованному идиоту. С уходом, который он получает сейчас в частной клинике, он, вероятно, переживет многих здоровых детей. Вы понимаете, что это означало. В государственном приюте такого ухода не получишь, а для частного нужны деньги, деньги, деньги. А иначе – видеть этот ужас перед собой всю жизнь. Господи, это не может быть правдой! Это неправда!
В. А разве вам не предложили денежной компенсации? Разумеется, я не хочу сказать, что деньги возместили бы вам подобную утрату, но ведь они пригодились бы вам, чтобы обеспечить нужный уход за вашей женой и сыном.
О. Да, мне предложили компенсацию. Через несколько дней после случившегося мне позвонил местный юрист Питерсон. Он слыл в городке весьма ловким адвокатом. Питерсон спрашивал, кто мой поверенный. Я был в хороших отношениях с юрисконсультом нашей больницы Эпштейном, и я назвал его. Эпштейн велел мне не подходить к телефону и уклоняться от встречи с Питерсоном до тех пор, пока он сам со мной не поговорит.
В. А что произошло затем?
О. Пришел Эпштейн, и я спросил, чем объясняются подобные предосторожности. Он сказал, что Питерсон – большой приятель Макалузо и его адвокат. Эпштейн мне также рассказал кое-что о Голове и о том, что местные власти у него на жалованье. Было бесполезно пытаться что-нибудь предпринять против него. Тут пришел Питерсон. Щегольские усики, сюртук, пенсне на черной ленточке. Мне он очень не понравился, но ему нельзя было отказать в вежливости.
В. Он вам все же предложил деньги?
О. Он не сказал нам, кого он представляет, и заявил, что его клиент не несет никакой ответственности за происшедшее. Он предложил мне чек на тридцать тысяч долларов в обмен на расписку об отказе от претензий. Говорил он очень убедительно, а деньги были мне необходимы. Я взял бы чек, но Эпштейн заявил, что расписку мы дадим лишь за пятьдесят тысяч долларов, [c.457] так как больничные расходы очень велики и мне предстоит нести их еще длительное время. Питерсон объявил, что это невозможно, но у меня хватило ума промолчать. В конце концов он согласился на пятьдесят тысяч, и Эпштейн посоветовал мне принять эту сумму.
В. Такая компенсация, вероятно, облегчила ваше положение. А что произошло потом?
О. Лечить Поля больше не имело смысла. Он мог есть и физически он был достаточно здоров, но это был не мой сын, а бессмысленное животное. Он мог только лежать – глухой, слепой. Несмотря на все наши старания, нам не удалось заметить в его поведении ни единого проблеска разума. Мы сумели поместить его в один из немногих приютов для таких калек, но в нем ничего не осталось от человека, навещать его регулярно не было смысла.
В. А что сталось с вашей женой?
О. Она лежала в больнице штата, примерно в двадцати милях от нашего дома. Сначала все шло хорошо, и я подумывал построить специально оборудованный для нее дом с пандусами и особым кухонным оборудованием. Однако у нее были больные почки, а это всегда наиболее уязвимое место у больных с параплегией [параплегия – паралич обеих верхних и нижних конечностей]. Ее здоровье быстро ухудшалось. Через три месяца у нее началась уремия, она впала в коматозное состояние и больше не приходила в сознание. Умерла она поздней осенью. К счастью, мои коллеги врачи были очень внимательны ко мне, и последние дни я провел у постели жены. Похоронили мы Марту в ее родных местах в Миннесоте. Ее отец, суровый старик-швед, все время молчал, но я видел, что он убит горем.
В. Таким образом, вас уже ничто не связывало с Леоминстером. Вы туда вернулись?
О. Да. Поезд прибыл на станцию около десяти вечера. Я заметил на перроне двух подозрительного вида молодчиков; они, казалось, ждали меня. Один был дюжий боксер со сломанным носом. Второй – среднего роста, худой, с морщинистым, болезненным лицом. Он был в облегающем пальто, шляпу надвинул на самые глаза, а руки не вынимал из карманов. Боксер подошел ко мне сбоку и сказал сиплым голосом астматика:
– Вы нам требуетесь. Хозяин разбился.
– Хозяин? – переспросил я. – А кто это?
– Вы его знаете, – прохрипел боксер. – Его все знают. И вы в том числе. Это Голова. Мы ехали не так уж и быстро, миль восемьдесят, не больше, как вдруг на шоссе [c.458] вышла погулять корова. Ну, из коровы получился бифштекс, а из машины – лепешка. Ее три раза перевернуло. Голову шарахнуло о ветровое стекло, и нам что-то не нравится, как он выглядит. Мы посторонних глаз не любим. Да и ехали мы по делу, которое никого, кроме нас, не касается, а потому отвезти Голову в больницу мы не можем. А работа как раз по вашей части. Мы вас знаем, говорят, что в своем деле вы спец. Нам кажется, что мы с вами сговоримся. Ну, а если нет, то все равно, пошли...
Я ответил, что мне нужно зайти в больницу за своим чемоданчиком.
– Делай, что тебе говорят, умник. Тебе же будет лучше. Идем, – процедил второй, в узком пальто, и буркнул в сторону своего товарища: – Много треплешься, Жирный.
Вокруг не было ни души, и я не мог позвать на помощь; магазины уже закрылись. Все это очень мне не нравилось, но мне оставалось только одно – подчиниться.
Мы проехали около полутора миль и остановились на заросшем бурьяном пустыре у ворот фабрики. Кто-то крикнул:
– Эй вы, пароль!
Жирный что-то промычал, и нас пропустили. Меня подхватили за оба локтя и ввели в контору. Это была уютная и даже с некоторой изысканностью обставленная комната – ничего подобного я не ждал после разбитых окон и голых половиц в остальных помещениях. Меня втолкнули в дверь так резко, что я, споткнувшись о порог, упал. Поднявшись, я увидел в комнате еще двух человек, кроме моих провожатых. Одним из них был Питерсон. Он помог мне встать. Второй был в коричневом костюме из твида и походил на энергичного старшего служащего какой-нибудь солидной фирмы. Имени его я так и не узнал, но, думаю, он был посредником между Головой и крупными деловыми воротилами.
Питерсон сказал:
– Я прошу извинения за нашу бесцеремонность, но мы оказались в таком положении, что не можем соблюдать правила вежливости. Мы не желаем вам ничего, дурного, но мы надеемся на вашу сдержанность. С мистером Макалузо произошел несчастный случай, а вести его сейчас в больницу было бы неразумно. Мы рассчитываем на вашу помощь, и я обещаю, что вам за нее хорошо заплатят.
– А если я откажусь?
Я обвел взглядом их лица – и похолодел. [c.459]
– В таком случае, доктор Коул, – сказал Питерсон, – нам ради собственной безопасности придется принять соответствующие меры. Вы умный человек, и я уверен, что вы понимаете, какими будут эти меры.
Поколебавшись некоторое время, я решился.
– Хорошо. Где больной?
Передо мной открылась дверь соседней комнаты, обставленной с еще большей роскошью. Голова сидел в кожаном кресле, беспомощно откинувшись на спинку. Его лицо налилось темным румянцем, и шрам выделялся особенно четко. Рот был раскрыт. Он дышал тяжело и прерывисто, под левой ноздрей виднелась струйка засохшей крови, лоб был обмотан чистым полотенцем.
– Мистер Макалузо должен был поехать по одному крайне конфиденциальному делу, – сказал Коричневый Костюм. – Машина столкнулась с коровой, и его швырнуло о ветровое стекло. Для нас и – позволю себе сказать – для вас весьма нежелательно, чтобы кто-нибудь узнал о его состоянии.
Я размотал повязку. Макалузо бессмысленно смотрел прямо перед собой. Зрачки были расширены неодинаково. Я начал ощупывать его лоб. В нем была вмятина, словно в дыне, которую ударила копытом лошадь. Когда я начал осмотр, Питерсон наклонился вперед. Коричневый Костюм пристально рассматривал свои ногти и резко вскочил, когда кость под моими пальцами хрустнула. У Макалузо, несомненно, была разбита левая лобная кость. Окончив осмотр, я сказал Коричневому Костюму, что нужна немедленная операция и я должен послать за своими инструментами.
– Не беспокойтесь, – ответил он. – Мы позаботились о том, чтобы обеспечить вас всем необходимым.
С этими словами он передал мне чемоданчик с золотыми инициалами “Дж.Мак-К.” под ручкой.
– Это ведь чемоданчик доктора Мак-Колла? – сказал я.
– Возможно, – ответил он, – но вас это не касается. Нынче на автомобилях ставят удивительно скверные замки.
Я успокоился, узнав, что мне предстоит провести операцию инструментом Мак-Колла. Оперировал он иначе, чем я, но, во всяком случае, в моем распоряжении было все, что требовалось: трепан, элеваторы, электрическая пила, амитал натрия, новокаин и спирт.
– Справитесь? – спросил меня мой новый знакомый.
– Да, – ответил я, надеясь, что говорю правду.
Я был спокоен и полон уверенности в себе. [c.460]
Я осмотрелся: мне нужна была кастрюля, чтобы вскипятить воду, несколько полотенец и хороший плоский стол, на котором я мог бы провести операцию. Коричневый Костюм понял, о чем я думаю.
– Вы можете использовать письменный стол, – сказал он. – Голова не будет в претензии, даже если на крышке останутся пятна. Вода в ванной уже согрета, а в бельевой у нас много полотенец. Купидон был санитаром в больнице, пока не отправил одного больного на тот свет. Ничего, ничего, Купидон, – добавил он, – при докторе можно говорить откровенно.
Очевидно, кто-то имел представление о том, как следует готовиться к операции. Вместо халата мне предложили чистый комбинезон. Второй надел Купидон. Мы уложили Макалузо на письменном столе.
Я приступил к делу. Атмосфера разрядилась. Сначала я обрил голову пациента и обработал ее спиртом. Затем сделал укол новокаина. Когда он начал действовать, я анестезировал ткани вокруг разбитой кости. Я не стал применять общий наркоз, так как в таких случаях очень важно знать, вернется ли к пациенту сознание, когда прекратится давление на мозг. Затем я сделал надрез на коже и услышал, как трепан заскрежетал о кость.
Купидон был отличным ассистентом. В нужную минуту он без просьбы подавал мне на марлевой подушечке кровоостанавливающие зажимы и, казалось, следил за моими действиями взглядом знатока и с большим уважением. Признаться, даже при столь страшных обстоятельствах мне это льстило.
Пожалуй, самый неприятный момент в этой операции наступает тогда, когда выпиленный кружок кости отделяется от черепа. Затем требуется остановить кровотечение из твердой мозговой оболочки, этой целлофановой обертки мозга.
Макалузо стал приходить в себя, задышал равномернее и легче. Он открыл глаза. Остекленевшее выражение исчезло, зрачки стали симметричными. Его губы зашевелились.
– Где я? – спросил он. – Что случилось?
– Не волнуйтесь, Голова, – сказал Коричневый Костюм. – Случилось небольшое несчастье, но вы в хороших руках. Доктор Коул поставит вас на ноги.
– Коул... – сказал он. – Припоминаю, у меня было с ним недавно одно дельце. Он человек надежный. Я могу с ним поговорить?
– Я здесь, – ответил я как можно спокойнее. – Что вы хотите мне сказать? [c.461]
– Мне очень жаль, что тогда получилось так неудачно. Но вы правильно отнеслись к тому, что случилось. Ну, что было, то было. А вы меня хорошо подштопаете, док?
Наверное, если бы он не растеребил мою рану, напомнив о моей невозвратимой потере, все обернулось бы иначе. Но тут я принял твердое решение. Я пытался сохранить внешнее спокойствие, но почувствовал, что бледнею, и когда я начал уверять Голову, что оперирую его с особой тщательностью, используя все мое умение, Купидон на меня посмотрел подозрительно, и это мне очень не понравилось.
– Мы еще не кончили, – сказал я. – Теперь не разговаривайте и не шевелитесь, пока я не завершу операцию.
Я знал, что мне нужно сделать, и никогда еще я не оперировал так искусно. Будь что будет, но с мистером Макалузо я сведу счеты раз и навсегда.
Внезапно Купидон крикнул:
– Эй, доктор, что это вы делаете? По-моему, тут что-то не то!
Я невозмутимо ответил:
– Оперирую я и делаю то, что считаю нужным.
Я чувствовал себя хозяином положения. Второй человек из машины, тот, что ткнул меня пистолетом через карман, повернулся к Макалузо и сказал:
– Голова, Купидон опять разинул пасть.
Макалузо был весь забинтован, кроме того участка, который я оперировал, но он был в полном сознании. Так надежнее, а поверхность мозга нечувствительна.
– Все правильно, – ответил Голова, – Коул мой друг. Последите, чтобы Купидон не мешал операции. Он много разговаривает.
Я кончил очищать рану, но перед тем, как поставить на место кусочек кости, выпиленный при трепанации, мне оставалось еще кое-что сделать.
– Осторожней! – внезапно воскликнул Купидон. – Он...
Человек, который все время держал руки в карманах, ударил Купидона по затылку рукояткой пистолета. Купидон замертво повалился на пол, из уха у него начала сочиться кровь. Вероятно, у него был перелом основания черепа, но мне не разрешили оказать ему помощь. Не знаю даже, остался ли он жив. Мне пришлось перешагнуть черед его тело, когда я пошел мыть руки в ванную после операции. Когда я вернулся, Коричневый Костюм сказал:
– Вот пятьдесят тысяч. Конечно, вы понимаете, что в [c.462] Леоминстере вам оставаться нельзя. Если вы нам попадетесь в этой части страны, то, поверьте, вам недолго останется жить. Мы посадим вас на самолет, отправляйтесь на Тихоокеанское побережье и можете там работать под другим именем. Так не забудьте же, не то...
Я промолчал. Деньги для меня ничего не значили. Вообще мне ничего не было нужно. В это время Голова пробормотал через повязку:
– Дайте ему сто тысяч, ребята. Я чувствую себя отлично!
Я объяснил им, как за ним нужно ухаживать, и взял предложенные мне деньги – девяносто девять хрустящих тысячных купюр и еще тысячу купюрами в пятьдесят и сто долларов. Мне вручили билет до Сан-Франциско. Жирный в ту же ночь отвез меня на машине в чикагский аэропорт. Он ушел с летного поля, лишь когда я сел в самолет, отправлявшийся прямым рейсом в Сан-Франциско.
Очутившись в самолете, я уложил полученные деньги в большой конверт, который нашел в спинке сиденья перед собой, и оставил себе лишь несколько долларов на ближайшие расходы. На конверте я написал адрес окружной больницы и отдал его стюардессе.
Теперь у меня не было ни долгов, ни денег, ни друзей. Все это казалось сном. Я мог отправиться куда угодно, но мне некуда было ехать. Я покрылся холодным потом и почувствовал, будто часть моей души мертва и похоронена. Вот примерно все, что я помню. Дальше все смутно: трущобы, товарные дворы, путешествия в товарных вагонах. Как я попал к доктору Уотермену, не знаю. Говорят, полицейский подобрал меня в подворотне, приняв за пьяного.
Речь Коула становилась, все замедленнее, наркотики оказывали свое действие, и наступил покой, который был ему столь необходим. Он закрыл глаза и уснул.
– Вы верите этой истории? – спросил я Уотермена.
– Не берусь решать, – ответил он. – Несомненно, этот человек перенес чудовищный удар. С другой стороны, все, что он рассказал, могло быть и плодом воображения. Я не совсем понял, что именно он сделал с Головой перед тем, как приступил к наложению швов. В конце концов в этой операции нет ничего хитрого. А вы что думаете по этому поводу?
– Не знаю, – ответил я. – Он ведь мог убить Макалузо сразу, но не сделал этого. Я не понял, на что он, собственно, намекал.
Послышалось далекое завывание сирены, и через [c.463] несколько минут подъехала машина из больницы. Вошли два энергичных молодых санитара и врач в белом халате. Они подняли Коула, положили на носилки и исчезли. Уотермен устал и решил остаться с нами еще на несколько минут, а потом поехать в больницу. Мы молча курили.
– Кажется, он что-то уронил, – сказал Уотермен. – Это ведь бумажник?
В бумажнике оказалось несколько монет и какие-то записи, относившиеся ко времени пребывания Коула в больнице.
– Погодите-ка, – сказал Уотермен, протягивая руку. – Я видел такие бумажники. В нем должно быть потайное отделение. Дайте-ка его сюда.
– Да, вот потайное отделение. Посмотрим, что в нем есть.
В нем ничего не было, кроме вырезки из какой-то чикагской газеты двухлетней давности. Заметка была озаглавлена:

ШАЙКА ГОЛОВЫ РАЗГРОМЛЕНА
НЕУДАЧНОЕ ОГРАБЛЕНИЕ БАНКА ПЛУТОРИЯ
СТО ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ ВОЗВРАЩЕНО

В заметке рассказывалось о попытке ограбить банк, предпринятой Макалузо и его подручными. Попытка эта потерпела полный провал. Банковские служащие были готовы к встрече с гангстерами и в перестрелке не ударили лицом в грязь. Тем грабителям, которым удалось выйти из банка живыми, путь к отступлению отрезал проходивший мимо товарный поезд – в живых не осталось никого. Автор заметки, описывая происшедшее, указал, что Голова, всегда славившийся тщательной разработкой грабежей, впервые не принял никаких, даже самых элементарных, мер предосторожности.
Уотермен глубоко затянулся и медленно выпустил клуб дыма. Я был совсем сбит с толку.
– Не понимаю, – сказал я. – Это бессмысленно. Как по-вашему, что действительно произошло?
– Не знаю, но догадываюсь, – ответил он. – В ходе операции Коул обнажил лобную долю мозга. На то, чтобы подрезать ее и произвести так называемую широкую фронтальную лоботомию, требовалось лишь несколько секунд. В результате Макалузо как будто сохранил умственные способности, но вовсе не годился для разработки и осуществления планов, которые требовали бы расчета и осторожности.
Я затянулся сигарой.
– Малоприятная история, – сказал я, – но операция, во всяком случае, была очень успешной. [c.464]
 

GEF

Постоянный пользователь
Пользователь
Сама Себе Бес сказал(а):
Вот три рассказа в соавторстве Желязны и Шекли...
это уже не рассказы, а романы. :smile:

хотите реально НАУЧНОЙ фантастики? пожалуйста. но для понимания желательно иметь представление о методах квантовой механики. :smile:


Грег Бир. Чума Шредингера



-----------------------------------------------------------------------
Greg Bear. Schrodinger's plague (1982). Пер. - Д.Вебер.
Авт.сб. "Схватка". М., "АСТ", 1998.
OCR & spellcheck by HarryFan, 28 September 2001
-----------------------------------------------------------------------



Служебная переписка



Карлу Кранцу от Вернера Дейтриха:

"Карл!
Не знаю, что и делать с дневником Ламберта. Хотя нам практически ничего
не известно об этой истории, я считаю, что мы должны передать дневник
полиции. Записи напрямую связаны с убийствами и самоубийствами, в них есть
намеки на уничтожение лаборатории. Меня не устраивает читка журнала в
твоем кабинете: мне нужна своя копия. Как ты думаешь, многие ознакомились
с дневником до тебя?"


Дейтриху от Кранца:

"Вернер!
Я думаю, что он ходит по рукам никак не меньше месяца. Началось это за
день-два до известных событий. Копии тех записей, что имеют отношение к
вышеуказанным событиям, прилагаю. Остальное, как мне кажется, личное. Я бы
хотел вернуть дневник адвокатам, ведающим наследством Ричарда. А уж те
ознакомят с ним полицию. Но у меня есть причины оставить дневник у нас. По
крайней мере на какое-то время. Внимательно изучи эти материалы. Если
заметишь что-то совершенно невероятное с точки зрения физика, скажи мне.
Если нет, придется крепко подумать.
P.S. Я как раз заверяю перечень оборудования, уничтоженного в
лаборатории Бернарда. Тут много чего непонятного. Несомненно одно -
Бернард работал по договорам с правительством, вероятно, без ведома
руководства университета. И как мог Гоа иметь доступ к этим материалам?
Там же все засекречено".



Приложение: пять страниц.



Дневник.

"15 апреля 1981 г.

Странный выдался денек. Марти организовал неформальное совещание
Гидроксиловых радикалов. Присутствовали физики: Мартин Гоа, собственной
персоной, Фредерик Ньюмен, новый сотрудник Кай Паркс, биологи, Оскар
Бернард и ваш покорный слуга, социолог Томас Фош. Встретились мы у
кафетерия, Марти отвел нас в лабораторный корпус, рассказал нам о
проводимом эксперименте. Потом мы вернулись в кафетерий. Не пойму, с чего
он решил потратить на прогулку наше время. Бернард немного расстроен.
Причина или причины мне неизвестны.


14 мая 1981 г.

Радикалы совещались вновь, за ленчем. Такой абсурдной галиматьи я в
жизни не слышал. Как всегда, верховодил Марти. Здесь важны детали.
- Господа, - начал Марти после того, как мы все поели. Сидели мы в
отдельном зале. - Я только что уничтожил результаты важного эксперимента.
И ушел в отставку с занимаемой должности. В течение месяца я должен
вывезти из кампуса все мои бумаги и документы.
Гробовое молчание.
- На то есть причины. Я собираюсь их изложить.
- Что все это значит, Марти? - раздраженно воскликнул Фредерик. Никто
из нас не одобрял театральных жестов.
- Я переправляю деньги налогоплательщиков поближе к нашему рту. Нашему
коллективному научному рту. Фредерик, ты поможешь мне все объяснить. Мы
все знаем, что Фредерик - один из лучших наших физиков. У него и гранты, и
статьи в специализированных журналах. Мне до него не дотянуться. Фредерик,
какая теория считается наиболее общепризнанной среди физиков?
- Специальная теория относительности, - без запинки ответил Фредерик.
- А следом за ней?
- Квантовая электродинамика.
- А теперь скажи нам, что такое кошка Шредингера.
Фредерик оглядел сидящих за столом, похоже, ожидая подвоха, потом пожал
плечами. Об исходе некоего квантового события, речь идет о
микрокосмическом уровне, можно говорить лишь после того, как он
зафиксирован наблюдателем. То есть исход не определен, пока не выполнены
замеры. А значит, возможны варианты. Шредингер попытался связать квантовые
события с событиями на макроуровне. Он предложил посадить кошку в закрытый
ящик с устройством, которое может регистрировать распад одного
нестабильного атомного ядра. Допустим, вероятность полураспада атомного
ядра за определенный промежуток времени равна 0,5. При распаде ядра
сработает устройство, молоток разобьет ампулу с цианидом, ядовитый газ
попадет в ящик и убьет кошку. Ученый, проводящий эксперимент, может
узнать, произошел ли процесс распада ядра или нет, только одним способом:
открыв ящик. Поскольку окончательное состояние нестабильного атомного ядра
невозможно определить без замеров, а замер в данном случае - открытие
ящика с последующим определением, жива кошка или мертва, Шредингер
предположил, что кошка может зависнуть в неопределенности, не живая и не
мертвая, а где-то посередине. И судьба ее останется невыясненной, пока
квалифицированный наблюдатель не откроет ящик.
- Не пояснишь ли теперь, как и о чем могут сказать результаты этого
мысленного эксперимента? - Марти в этот момент сам напоминал кошку, ту
самую, которая только что слопала канарейку.
- Если исключить вариант, когда кошка - квалифицированный наблюдатель,
то до открытия ящика нет никакой возможности определить, жива кошка или
мертва.
- Как же так? - спросил Фош, социолог. - Я хочу сказать, совершенно
очевидно, что кошка может быть или живой, или мертвой.
- Вроде бы вы и правы. - Фредерик оживился. - Но мы связали квантовое
событие с макрообъектом, а квантовые события - штука хитрая. Накопленный
экспериментальный опыт показывает, что квантовые события не определены до
момента регистрации и на самом деле они неустойчивы, взаимодействуют между
собой, при этом возможно несколько исходов, пока физик не переводит это
взаимодействие в финальную стадию посредством наблюдения за событиями. И
измерением того, что он зафиксировал.
- Получается, что в физических экспериментах разум приобретает огромную
важность?
- Совершенно верно, - кивнул Фредерик. - Современная физика требует
невероятных затрат психической энергии.
- Все это не более чем теория, не так ли? - спросил я. Дискуссия мне
порядком наскучила.
- Отнюдь, - покачал головой Фредерик. - Она подтверждена экспериментом.
- Разве не может машина... или кошка... провести эти измерения? -
спросил Оскар, мой коллега-биолог.
- Это зависит от того, полагаете вы кошку разумной или нет. А машина...
нет, потому что ее показания остаются неопределенными до тех пор, пока на
них не взглянет физик.
- Попросту говоря, - вмешался юный Паркс, - мы заменяем кошкой приятеля
Уингера. Уингер - физик, который предложил посадить в ящик человека.
Приятель Уингера достаточно разумен, чтобы определить, жив он или мертв, и
способен правильно истолковать падение молотка на ампулу с цианидом,
означающее распад атомного ядра.
- Прекрасно, - воскликнул Гоа. - Значит, эта байка полностью
характеризует научный подход тех, кто развивает одно из самых
перспективных направлений физики.
- С некоторыми уточнениями, - вставил Фредерик.
- Разумеется, я как раз собирался внести еще одно. То, что я сейчас вам
скажу, вы, возможно, воспримите как шутку. Напрасно. Я не шучу. Я
занимаюсь квантовой механикой уже двадцать лет, и меня всегда мучили
сомнения: а так ли справедливы фундаментальные положения науки, которая
кормила и одевала меня. Эта двойственность очень мне мешала. Вызывала
бессонницу, нервные срывы, я даже обращался к психоаналитику. Не помогали
и те "уточнения", о которых упомянул Фредерик. В итоге я решил
воспользоваться моим авторитетом и связями. Начал эксперимент. И
задействовал в нем всех нас, включая себя. И многих, многих других,
которые тоже могут считаться разумными наблюдателями.
Оскар улыбнулся, с трудом сдержав смешок.
- Марти, ты, должно быть, спятил.
- Неужели? Неужели я спятил, мой дорогой Оскар? Я ведь ставил под
сомнение научные принципы, тогда как ты попирал принципы моральные.
- Что? - Оскар нахмурился.
- Ты, наверное, пытался найти ампулу с биркой ЭРВ-74.
- Откуда ты...
- Потому что я украл эту ампулу, пока знакомился с твоей лабораторией.
И скопировал некоторые из твоих записей. Чего ты так задергался? Ты же
среди друзей, Оскар. Расскажи нам о ЭРВ-74. Расскажи сам, или расскажу я.
Несколько секунд Оскар напоминал карпа, вытащенного из воды.
- ЭРВ-74 расшифровывается как экспериментальный риновирус, мутация 74.
Оскар проводит кое-какие исследования по заказу правительства. В том числе
изучает и этот вирус. Расскажи нам, Оскар, что в нем особенного.
- Ампула у тебя?
- Уже нет.
- Идиот! Этот вирус смертельно опасен! Я хотел уничтожить его, но
ампула исчезла. Он же никому не нужен.
- Как он действует, Оскар?
- У него слишком долгий инкубационный период - триста тридцать дней.
Для военных целей он не годится. По истечении этого срока для зараженных
смерть наступает в девяносто восьми случаях из ста. Он передается как
контактным, так и воздушно-капельным путем. - Оскар поднялся. - Я должен
доложить об этом, Марти.
- Сядь. - Марти вытащил из кармана разбитую ампулу с маленькой
наклейкой. Протянул ее Оскару. Тот побледнел как полотно. - Вот мое
доказательство. Тебе уже не удастся остановить эксперимент.
- Это она? - спросил Паркс.
- Ампула - да, - ответил Оскар.
- Так что же ты сделал? - спросил я Мартина.
Остальные радикалы словно впали в ступор.
- Я изготовил устройство, регистрирующее квантовые события, в нашем
случае распад крупицы радиоактивного америция. На короткий период времени
я установил прибор, по принципу действия аналогичный счетчику Гейгера,
так, чтобы он мог зафиксировать факт распада ядра. В тот момент
вероятность распада составляла пятьдесят процентов. Если ядро распадалось,
счетчик Гейгера срабатывал. А срабатывание счетчика приводило к вскрытию
ампулы, после чего вирус попадал в герметически закрытое помещение. Я
вошел туда сразу же, а точно через час пригласил туда вас пятерых. После
этого уничтожил прибор и простерилизовал все помещение, в том числе и
ампулу. Если вирус не попал в помещение, он уничтожен вместе с
экспериментальной установкой. Если попал - мы все заражены.
- Так он попал? - спросил Фош.
- Я не знаю. Определить невозможно... пока.
- Оскар, - подал голос я, - Марти проделал все это месяц тому назад. Мы
все люди достаточно известные, читаем лекции, участвуем в совещаниях,
много путешествуем. Скольких людей мы могли инфицировать... потенциально?
- Вирус очень заразный, - ответил Оскар. - Обычный контакт гарантирует
передачу вируса от одного... субъекта другому.
Фош достал калькулятор.
- Если мы каждый день заражали по пять человек, а они, соответственно,
заражали еще по пять... О Господи! Вполне возможно, что на Земле уже
заражены все!
- Почему ты это сделал, Марти? - спросил Фредерик.
- Если человечество, объясняя сущность Вселенной, не может предложить
ничего другого, кроме этой, выводящей из себя теории, у нас не может быть
иного желания, кроме желания жить или умереть, согласно ее постулатам.
- Я тебя не понимаю, - покачал головой Фредерик.
- Все ты прекрасно понимаешь. Оскар, можно ли обнаружить заражение
вирусом?
- Нет. Марти, этот вирус оказался никому не нужен, так что я собирался
все уничтожить, даже записи.
- А вот я нашел ему применение. Впрочем, сейчас это и не важно. Я хочу
сказать следующее, Фредерик, согласно теории, сейчас ничего не может быть
определено. Ядро могло распасться или не распасться, но определить это
невозможно. Наши шансы, возможно, даже чуть лучше, чем пятьдесят на
пятьдесят, если мы верим в теорию.
Паркс поднялся, выглянул в окно.
- Тебе следовало более тщательно обдумать эту проблему, Марти.
Основательнее изучить все аспекты.
- Почему?
- Потому что вот я - ипохондрик, черт бы тебя побрал. И мне очень
трудно понять, болен я или нет.
- При чем тут твои болезни? - спросил Оскар.
Фредерик наклонился вперед:
- Марти говорит вот о чем. Поскольку квантовое событие еще не
определено, его исход в немалой степени зависит от нашего здоровья или
нездоровья триста дней спустя.
Я ухватил его мысль:
- Поскольку Паркс - ипохондрик, он поверит, что болен, и тем самым
зафиксирует событие. Как бы подтвердит, что распад ядра произошел, и... -
У меня разболелась голова. - Даже после того, как крупица америция и все
записи уничтожены?
- Если он действительно поверит, что болен, - уточнил Марти. - Или
кто-то из нас поверит. Или мы и вправду заболеем, хотя в данном случае
разницы я, честно говоря, не вижу.
- То есть ты поставил на грань смерти все человечество... - Внезапно
Фош рассмеялся: - Дьявольская шутка, Марти. Будем считать, что она тебе
удалась.
- Он не шутит. - Оскар поднял разбитую ампулу. - Надпись моя.
- Образцовый эксперимент, не так ли? - усмехнулся Марти. - Подумать
только, сколько нового мы узнаем! Корректна ли наша квантовая теория, так
ли важна роль сознания в определении основополагающих законов
существования Вселенной. Что же касается Паркса...
- Заткнись! - взревел Оскар.
И нам пришлось удерживать биолога, который уже бросился на Марти. Тот
удалился с улыбкой на устах.


17 мая 1981 г.

Сегодня мы собрались вновь, все, кроме Марти. Фредерик и Паркс
ознакомили нас с имеющимися материалами, подтверждающими квантовую теорию,
то есть эксперимент Марта. Доказательства производили впечатление, но меня
не убедили. Однако совещание затянулось надолго, и теперь мы знаем о
странном мире квантовой физики куда больше, чем хотели бы.
Фош и Оскар, в последние дни он очень подавлен, полностью убеждены, что
атомное ядро Мартина находится, или находилось, в неопределенном
состоянии, а цепь событий, ведущая к потенциальному распространению
риновируса, еще не зафиксирована. То есть вопрос жизни и смерти рода
человеческого остается открытым.
Паркс же нисколько не сомневается, что по прошествии инкубационного
периода проявятся все симптомы заболевания и он умрет. Мы не можем
разубедить его.
В одном мы здорово сглупили. Заставили Оскара подробно рассказать о
симптомах болезни, особенно на ее ранней стадии. Теперь-то ясно, что
Оскару следовало придержать эту информацию, хотя бы с тем, чтобы она не
дошла до Паркса. С другой стороны, Фредерик указал нам на следующее:
Оскару-то симптомы известны, если он почувствует, что болен, этого может
оказаться достаточно для фиксации события. Фредерик в этом уверен. Но так
ли это? Вдруг убежденности одного из нас недостаточно? А скольких
достаточно? Или хватит одного Марта? А может, необходим консенсус?
Большинство в две трети?
Чудовищно нелепая ситуация. Я никогда не доверял физикам, и теперь я
знаю почему.
А тут еще Фредерик с его ужасным предложением.


23 мая 1981 г.

На сегодняшней встрече Фредерик повторил свое предложение.
Остальные отнеслись к нему серьезно. Увидев такой настрой, я попытался
возражать, но без всякого успеха. Я-то абсолютно убежден, что мы сделать
ничего не можем. Если ядро распалось, мы все обречены. Через триста дней
появятся первые симптомы болезни: ломота в спине, головная боль, обильное
потовыделение, резь в глазах. Если не появятся, стало быть, пронесло. Даже
Фредерик понимает абсурдность своего предложения, но добавляет: "Эти
симптомы практически неотличимы от гриппа. И если один из нас уверует в
то..."
Уверует в болезнь, тем самым зафиксирует распространение вируса.
Событие, случившееся триста дней тому назад.
Его предложение, у меня даже рука не поднимается записать его, состоит
в следующем: мы должны покончить жизнь самоубийством. Все шестеро.
Поскольку только мы знаем об эксперименте, мы единственные, кто может
зафиксировать событие, закрепить существующее положение вещей. Паркс,
говорит он, особенно опасен, но и все мы потенциальные ипохондрики.
Напряжение десяти месяцев, по прошествии которых могут проявиться симптомы
болезни, сломает нас.


30 мая 1981 г.

Я отказался. Все очень тихие, сторонятся друг друга. Но я подозреваю,
что Фредерик и Паркс что-то замышляют. Оскар вообще превратился в тень.
Его, похоже, и раньше посещали мысли о суициде, но он слишком труслив,
чтобы решиться на такое в одиночку. Фош... я не могу с ним связаться.
О Господи! Позвонил Фредерик. Сказал, что у меня нет выбора. Они убили
Марти и уничтожили лабораторный корпус, чтобы стереть все следы
эксперимента. Теперь они идут ко мне. У меня лишь несколько минут, чтобы
бросить дневник в университетский почтовый ящик. Бежать? Не успею. Они
слишком близко".



Служебная переписка



Кранцу от Дейтриха:

"Карл!
Я прочитал дневник, но не уверен, что все понял. Что ты выяснил насчет
Бернарда?"


Дейтриху от Кранца:

"Вернер!
В период, предшествующий известным событиям, Оскар Бернард
действительно работал с мутацией риновируса. Много я не узнал, в тамошних
коридорах слишком много людей в серых костюмах. Но идут разговоры, что вся
документация по некоторым проектам бесследно исчезла.
Ты можешь в это поверить? Я хочу сказать, можешь ли ты поверить, что
мне эта теория кажется более чем убедительной? По-моему, слухи об этом
дневнике необходимо похоронить? Я напуган и совершенно запутался".


Кранцу от Дейтриха:

"Карл!
Мы должны выяснить полный перечень симптомов, не ограничиваясь ломотой
в спине, головной болью, потливостью и резью в глазах.
Да. Я твердо верю в теорию. Если Гоа провел эксперимент, о котором
упомянуто в журнале... ты и я можем зафиксировать событие.
Как и любой другой, кто прочел этот дневник.
Господи, что же нам теперь делать?"
 

GEF

Постоянный пользователь
Пользователь
вот еще приятный рассказик:

Джеймс Блиш. День Статистика

---------------------------------------------------------------
Перевела с английского Нора Галь (1972)
Текст выверен по последнему прижизненному изданию.
---------------------------------------------------------------

Уиберг четырнадцать лет проработал за границей специальным
корреспондентом "Нью-Йорк Таймс", из них десять посвятил еще и
другой, совсем особой профессии и в разное время провел в общей
сложности восемнадцать недель в Англии. (В подсчетах он,
естественно, был весьма точен.) Вот почему жилище Эдмунда
Джерарда Дарлинга сильно его удивило.
Служба Контроля над народонаселением была учреждена ровно
десять лет назад, после страшного, охватившего весь мир голода
1980 года, и с тех пор Англия почти не изменилась. Выезжая по
автостраде номер четыре из Лондона, Уиберг вновь увидал
небоскребы, выросшие на месте Зеленого пояса, которым некогда
обведен был город, -- под такими же каменными громадами
бесследно исчезли округ Уэстчестер в штате Нью-Йорк, Арлингтон
в Вирджинии, Ивенстон в Иллинойсе, Беркли в Калифорнии. Позднее
таких махин почти не возводили, в этом больше не было нужды,
раз численность населения не возрастала, однако построили их на
скорую руку, и потому многие через некоторое время придется
заменять новыми.
Городок Мейденхед, где численность населения остановилась
на отметке 20 000, с виду тоже ничуть не переменился с тех пор,
как Уиберг проезжал его в последний раз, направляясь в Оксфорд.
(Тогда он наносил подобный визит специалисту по эрозии берегов
Чарлзу Чарлстону Шеклтону, тот был отчасти еще и писатель.)
Однако на этот раз у Мейденхед Тикет надо было свернуть с
автострады, и неожиданно Уиберг оказался в самой настоящей
сельской местности, он и не подозревал, что еще сохранилось
такое, да не где-нибудь, а между Лондоном и Редингом!
Добрых пять миль он пробирался узеньким проселком --
еле-еле впору проехать одной машине, сверху сплошь нависли
ветви деревьев -- и выехал на круглый, тоже обсаженный
деревьями крохотный пятачок, который, кажется, переплюнул бы
ребенок, не возвышайся посередине десятифутовая замшелая
колонна-памятник павшим в первой мировой войне. По другую
сторону ютилась деревня Шерлак Роу, куда он направлялся, там,
похоже, всего-то было -- церквушка, пивная да с полдюжины
лавчонок. Должно быть, неподалеку имелся еще и пруд: откуда-то
слабо доносилось утиное кряканье.
"Файтл", обитель романиста, тоже стояла на Хай-стрит,
видимо единственной здешней улице. Большой двухэтажный дом,
крыша соломенная, стены выбелены, дубовые балки когда-то были
выкрашены в черный цвет. Солому совсем недавно сменили, поверх
нее для защиты от птиц натянута проволочная сетка; в остальном
вид у дома такой, словно его строили примерно в шестнадцатом
веке, да так оно, вероятно, и есть.
Уиберг поставил свою старую машину в сторонке и нашарил в
кармане куртки заготовленный агентством "Ассошиэйтед пресс"
некролог, бумага чуть слышно, успокоительно зашуршала под
рукой. Вынимать ее незачем, он уже выучил некролог наизусть.
Именно эти гранки, доставленные почтой неделю назад, и
заставили его пуститься в путь. Некролог должен появиться почти
через год, но в печати уже сообщалось, что Дарлинг болен, а это
всегда неплохой предлог - в сущности, им пользуешься чаще
всего.
Он вылез из машины, подошел к огромной, точно у сарая,
парадной двери и постучал; открыла чистенькая, пухленькая,
румяная девушка, судя по платью горничная. Он назвал себя.
-- Да-да, мистер Уиберг, сэр Эдмунд вас дожидается, --
сказала она, и по выговору он сразу узнал ирландку. -- Может,
хотите обождать в саду?
-- С удовольствием.
Очевидно, эта девушка служит совсем недавно, ведь
знаменитый писатель не просто дворянин, но награжден орденом
"За заслуги", а значит, его надо величать куда торжественней;
впрочем, по слухам, Дарлинг равнодушен к таким пустякам и уж
наверно даже не подумал бы поправлять горничную.
Она провела гостя через просторную столовую, где дубовые
балки потолка низко нависали над головой, а очаг сложен был из
самодельного кирпича, отворила стеклянную дверь в глубине, и
Уиберг оказался в саду. Сад размером примерно в пол-акра --
розы, еще какие-то цветущие кусты, их огибают посыпанные песком
дорожки, тут же несколько старых яблонь и груш и даже одна
смоковница. Часть земли отведена под огород, в уголке под
навесом высажены какие-то растеньица в горшках; от дороги и от
соседей все это заслоняют плетень из ивовых прутьев и живая
изгородь -стена вечнозеленого кустарника.
Но любопытней всего показался Уибергу кирпичный флигелек в
глубине сада, предназначенный для гостей или, может быть, для
прислуги. В некрологе сказано, что тут есть отдельная ванная
(или туалетная, как до сих пор деликатно выражаются англичане
из средних слоев); в этой-то пристройке Дарлинг писал свои
книги в пору, когда с ним еще жила семья. Вначале у домика была
островерхая черепичная крыша, но ее давно почти всю разобрали,
чтобы оборудовать знаменитую маленькую обсерваторию.
"Здешние края не слишком подходили для астрономических
наблюдений, даже когда самого Дарлинга еще и на свете не было,
-- думал Уиберг, -- а впрочем, наверно, Дарлинга это мало
трогало. Он любитель наук (однажды назвал их "лучшим в мире
спортом для созерцателей") и свою обсерваторию построил не для
настоящих изысканий -- просто ему нравится смотреть на небо".
Уиберг заглянул в окно, но внутри не осталось и следа
былых занятий владельца; видно, теперь этим домиком пользуется
только горничная. Уиберг вздохнул. Он был человек не слишком
чувствительный -- просто не мог себе этого позволить,-- но
порой его и самого угнетала его профессия.
Он опять пошел бродить по саду, нюхал розы и желтофиоли. В
Америке он желтофиолей никогда не видал; какой у них пряный,
экзотический аромат... так пахнет цветущий табак, а может быть
(вдруг подсказало воображение), травы, которыми пользовались
для бальзамирования в Древнем Египте.
Потом его позвала горничная. Опять провела через столовую
и дальше, по длинной и просторной, сворачивающей под прямым
углом галерее с камином из шлифованного камня и стеной, сплошь
уставленной книжными полками, к лестнице. На втором этаже
помещалась спальня хозяина дома. Уиберг шагнул к двери.
-- Осторожно, сэр! Голову! -- крикнула девушка, но
опоздала, он не успел нагнуться и ушиб макушку. В комнате
раздался смешок.
-- Вам не первому досталось,--произнес мужской
голос.--Если несешь сюда кой-что за пазухой, лучше
поостеречься, черт подери. Ударился Уиберг не сильно и тотчас
про это забыл.
Эдмунд Джерард Дарлинг в теплом клетчатом халате, опираясь
на гору подушек, полусидел в огромной кровати -- на пуховой
перине, судя по тому, как глубоко утонуло в ней худое, слабое
тело. Все еще внушительная грива волос, хоть они и поредели
надо лбом по сравнению с последней фотографией, что красуется
на суперобложках, и все те же очки -- стекла без оправы,
золотые дужки. Лицо его, лицо старого патриция, наперекор
болезни, чуть пополнело, черты отяжелели, появилось в них
что-то от доброго дядюшки -- странно видеть это выражение у
человека, который почти шестьдесят лет кряду в критических
статьях немилосердно бичевал своих собратьев за невежество, за
незнание самых основ родной литературы, не говоря уже о
литературе мировой.
-- Для меня большая честь и удовольствие видеть вас, сэр,
-- сказал Уиберг, доставая записную книжку.
-- Жаль, что не могу отплатить такой же любезностью, --
отозвался Дарлинг и указал гостю на глубокое кресло. --
Впрочем, я давно уже вас поджидаю. В сущности, мысли мои
занимает только один последний вопрос, и я был бы весьма
признателен вам за прямой и честный ответ... разумеется, если
вам позволено отвечать.
-- Ну конечно, сэр, к вашим услугам. В конце концов, я
ведь тоже пришел задавать вопросы. Спрашивайте.
-- Кто вы? -- спросил писатель. -- Только предвестник
палача или палач собственной персоной?
Уиберг смущенно, через силу усмехнулся.
-- Право, я вас не понимаю сэр.
Но он прекрасно понял. Непонятно было другое: откуда у
Дарлинга сведения, которые помогли додуматься до такого
вопроса? Все десять лет важнейший секрет Службы Контроля
охранялся самым тщательным образом.
-- Если вы не желаете отвечать на мой вопрос, так и мне на
ваши отвечать необязательно, --заметил Дарлинг. -- Но не
станете же вы отрицать, что у вас в кармане лежит мой некролог?
Обычное подозрение, Уибергу не раз приходилось с ним
сталкиваться, и проще простого было ответить словно бы прямо и
чистосердечно.
-- Да, правда. Но ведь вы, конечно, знаете, что у "Таймс",
да и у каждой большой газеты и крупного агентства печати
заготовлены некрологи на случай несчастья с любым выдающимся
деятелем, с любой знаменитостью. Естественно, время от времени
наши сведения приходится подновлять; и, естественно, каждый
репортер, когда его посылают брать у кого-нибудь интервью, для
справок в них заглядывает.
-- Я и сам начинал как журналист, -- сказал Дарлинг. -- И
прекрасно знаю, что большие газеты обычно поручают такую
пустяковую работу новичку, молокососу, а вовсе не специальному
корреспонденту за границей.
-- Не всякий, у кого берут интервью, удостоен Нобелевской
премии, -возразил Уиберг. -- А когда нобелевскому лауреату
восемьдесят лет и сообщалось, что он болен, взять у него
интервью, которое может оказаться последним, -задача отнюдь не
для молокососа. Если вам угодно, сэр, считать, что цель моего
прихода всего лишь освежить данные некролога, я бессилен вас
переубедить. Пожалуй, в моем поручении есть и нечто зловещее,
но вы, конечно, прекрасно понимаете, что это в конечном счете
можно сказать почти обо всякой газетной работе.
-- Знаю, знаю, -- проворчал Дарлинг. -- Стало быть, если
вами сейчас не движет желание выставить себя в
наиблагороднейшем свете, понимать надо так: уже одно то, что ко
мне прислали не кого-нибудь, а вас, есть дань уважения. Верно?
-- Н-ну... пожалуй, можно это определить и так, сэр, --
сказал Уиберг. По правде говоря, именно так он и собирался это
определить.
-- Чушь.
Уиберг пожал плечами.
-- Повторяю, сэр, не в моей власти вас переубедить. Но мне
очень жаль, что вы так поняли мой приход.
-- А я не сказал, что понимаю ваш приход так или эдак. Я
сказал -чушь. То, что вы мне тут наговорили, в общем верно, но
к делу не относится и должно только ввести в заблуждение. Я
ждал, что вы скажете мне правду, надо полагать, я имею на это
право. А вы преподносите мне явный вздор. Очевидно, вы всегда
так заговариваете зубы неподатливым клиентам.
Уиберг откинулся на спинку кресла, его опасения
усиливались.
-- Тогда объясните, пожалуйста, сэр, что же, по-вашему,
относится к делу?
-- Вы этого не заслужили. Но какой смысл умалчивать о том,
что вы и сами знаете, а я как раз и хочу, чтобы вы все поняли,
-- сказал Дарлинг. -- Ладно, пока не станем выходить за рамки
дел газетных.
Он пошарил в нагрудном кармане, вынул сигарету, нажал
кнопку звонка на ночном столике. Тотчас появилась горничная.
-- Спички, -- сказал Дарлинг.
-- Сэр, так ведь доктор...
-- А ну его, доктора, теперь-то я уже точно знаю, когда
мне помирать. Да вы не огорчайтесь, принесите-ка мне спички и
по дороге затопите камин.
День был еще теплый, но Уибергу тоже почему-то приятно
было смотреть, как разгорался огонек. Дарлинг затянулся
сигаретой, потом одобрительно ее оглядел.
-- Чепуха вся эта статистика, -- сказал он. -- Кстати, это
имеет самое прямое отношение к делу. Видите ли, мистер Уиберг,
на седьмом десятке человека обуревает интерес к траурным
извещениям. Начинают умирать герои твоего детства, начинают
умирать твои друзья, и незаметно пробуждается интерес к смерти
людей чужих, безразличных, а потом и таких, о ком никогда не
слыхал.
Пожалуй, это не слишком достойное развлечение, тут есть и
немалая доля злорадства --дескать, вот он умер, а я-то еще
живой. Кто хоть сколько-нибудь склонен к самоанализу, тот,
конечно, все острей ощущает, что становится день ото дня более
одиноким в этом мире. И кто душевно не слишком богат, того,
пожалуй, все сильнее станет пугать собственная смерть.
По счастью, среди всего прочего я уже много лет увлекаюсь
разными науками, особенно математикой. Я перечитал многое
множество траурных объявлений в "Нью-Йорк Таймс", в лондонской
"Таймс" и других больших газетах, сперва просматривал мельком,
потом начал следить за ними внимательно -- и стал замечать
любопытные совпадения. Улавливаете ход моей мысли?
-- Как будто улавливаю, -- осторожно сказал Уиберг. --
Какие же совпадения?
-- Я мог бы привести вам наглядные примеры, но, думаю,
довольно и общей картины. Чтобы заметить такие совпадения, надо
следить не только за крупными заголовками и официальными
некрологами, но и за мелкими объявлениями в траурных рамках. И
тогда убедишься, что в какой-то день умерло, допустим,
необычайно много врачей сразу. В другой день -- необычайно
много юристов. И так далее.
Впервые я заметил это в день, когда разбился пассажирский
самолет и погибли почти все руководители видной американской
машиностроительной фирмы. Меня это поразило, ведь к тому
времени в Америке стало правилом: одним и тем же рейсом могут
лететь двое ведущих работников любой фирмы, но ни в коем случае
не больше. Меня как осенило, я просмотрел мелкие объявления и
увидел, что это был черный день для всех вообще
машиностроителей. И еще одно престранное обстоятельство: почти
все они погибли при разных дорожных катастрофах. Неудачное
совпадение с тем злополучным самолетом, судя по всему,
оказалось ключом к некоему установившемуся порядку.
Я занялся подсчетами. Обнаружил много других связей.
Например, при дорожных катастрофах нередко погибали целые
семьи, и в таких случаях чаще всего оказывалось, что жену
соединяли с мужем не только узы брака, но и профессия.
-- Любопытно... и даже попахивает мистикой, -- согласился
Уиберг. -Но, как вы сами сказали, это явно только совпадение. В
такой малой выборке...
-- Не так уж она мала, если следишь за этим двадцать лет
подряд, -возразил Дарлинг. -- И я теперь не верю, что тут
случайные совпадения, вот только первая авиационная катастрофа
случайно заставила меня присмотреться -- что происходит. И
вообще речь уже не о том, чему верить или не верить. Я веду
точный подсчет и время от времени передаю данные в
вычислительный центр при Лондонском университете, только,
понятно, не говорю программистам, к чему относятся эти цифры.
Последние вычисления по критерию хи-квадрат делались как раз,
когда вы телеграммой попросили меня вас принять. Я получил
значимость в одну десятитысячную при доверительной вероятности
0,95. Никакие противники табака не могли с такой точностью
высчитать вред курения, а ведь начиная примерно с 1950 года
тысячи ослов от медицины и даже целые правительства
действовали, опираясь на куда менее солидные цифры.
Попутно я занялся перепроверкой. Мне пришло в голову, что
все решает возраст умирающих. Но критерий хи-квадрат
показывает, что возраст тут ни при чем, с возрастом взаимосвязи
совсем нет. Зато стало совершенно ясно, что люди, подлежащие
смерти, подбираются на основе занятия, ремесла или профессии.
-- М-м... Допустим на минуту, что ваши рассуждения верны.
Как же, по-вашему, можно все это проделать?
-- Как -- не велика хитрость, -- сказал Дарлинг. -- Не
может быть, чтобы все эти люди умирали естественной смертью,
ведь природа, силы биологические не отбирают свои жертвы Так
тщательно и не уничтожают их за такой строго определенный
отрезок времени. Существенно здесь не как, а почему. А на это
возможен только один-единственный ответ.
-- Какой же?
-- Такова политика.
-- Простите, сэр, -- возразил Уиберг, -- но при всем моем
к вам уважении должен признаться, что это... м-м... несколько
отдает сумасшествием.
-- Это и есть сумасшествие, еще какое, но так все и
происходит, чего вы, кстати, не оспариваете. И сошел с ума не
я, а те, кто ввел такую политику.
-- Но что пользы в подобной политике... вернее, какую тут
пользу можно себе представить?
Через очки без оправы старый писатель посмотрел на Уиберга
в упор, прямо в глаза.
-- Всемирная Служба Контроля над народонаселением
официально существует уже десять лет, а негласно, должно быть,
все двадцать, -- сказал он. -- И действует она успешно:
численность населения держится теперь на одном и том же уровне.
Почти все люди верят -- им так объясняют, -что соль тут в
принудительном контроле над рождаемостью. И никто не
задумывается над тем, что для подлинной стабильности
народонаселения требуется еще и точно предсказуемая экономика.
Еще об одном люди не задумываются, и этого им уже не объясняют,
больше того, сведения, которые необходимы, чтобы прийти к
такому выводу, теперь замалчиваются даже в начальной школе: при
нашем нынешнем уровне знаний можно предопределить только число
рождений; мы пока не умеем предопределять, кто родится. Ну, то
есть, уже можно заранее определить пол ребенка, это не сложно;
но не предусмотришь, родится ли архитектор, чернорабочий или
просто никчемный тупица.
А между тем при полном контроле над экономикой общество в
каждый данный период может позволить себе иметь лишь строго
ограниченное число архитекторов, чернорабочих и тупиц. И
поскольку этого нельзя достичь контролем над рождаемостью,
приходится достигать этого путем контроля над смертностью. А
потому, когда у вас образуется экономически невыгодный излишек,
допустим, писателей, вы такой излишек устраняете. Понятно, вы
стараетесь устранять самых старых; но ведь нельзя предсказать
заранее, когда именно образуется подобный излишек, а потому и
возраст тех, что окажутся самыми старыми к моменту удаления
излишков, далеко не всегда одинаков, и тут трудно установить
статистическую закономерность. Вероятно, есть еще и тактические
соображения: для сокрытия истины стараются, чтобы каждая такая
смерть казалась случайной, с остальными никак не связанной, а
для этого, скорее всего, приходится убивать и кое-кого из
молодых представителей данной профессии, а кое-кого из стариков
оставить до поры, покуда сама природа с ними не расправится.
И конечно, такой порядок очень упрощает задачу историка.
Если тебе известно, что при существующей системе такому-то
писателю назначено умереть примерно или даже точно в такой-то
день, уже не упустишь случая взять последнее интервью и
освежить данные некролога. Тот же или сходный предлог --
скажем, очередной визит врача, постоянно пользующего намеченную
жертву, -- может стать и причиной смерти.
Итак, вернемся к моему самому первому вопросу, мистер
Уиберг. Кто же вы такой -- ангел смерти собственной персоной
или всего лишь его предвестник?
Наступило молчание, только вдруг затрещало пламя в камине.
Наконец Уиберг заговорил.
-- Я не могу сказать вам, основательна ли ваша догадка.
Как вы справедливо заметили в начале нашей беседы, если бы
догадка эта была верна, то, естественно, я не имел бы права ее
подтвердить. Скажу одно: я безмерно восхищен вашей
откровенностью... и не слишком ею удивлен.
Но допустим на минуту, что вы не ошибаетесь, и сделаем еще
один логический шаг. Предположим, все обстоит так, как вы
говорите. Предположим далее, что вас намечено... "устранить"...
к примеру, через год. И предположим, наконец, что я послан был
всего лишь взять у вас последнее интервью -- и ничего больше.
Тогда, пожалуй, высказав мне свои умозаключения, вы бы просто
вынудили меня вместо этого стать вашим палачом, не так ли?
-- Очень может быть, -- на удивление весело согласился
Дарлинг. -Такие последствия я тоже предвидел. Я прожил богатую,
насыщенную жизнь, а теперешний мой недуг изрядно мне досаждает,
и я прекрасно знаю, что он неизлечим, стало быть, маяться годом
меньше -- не такая уж страшная потеря. С другой стороны, риск,
пожалуй, невелик. Убить меня годом раньше значило бы несколько
нарушить математическую стройность и закономерность всей
системы. Нарушение не бог весть какое серьезное, но ведь
бюрократам ненавистно всякое, даже самое пустячное отклонение
от установленного порядка. Так или иначе, мне-то все равно. А
вот насчет вас я не уверен, мистер Уиберг. Совсем не уверен.
-- Насчет меня? -- растерялся Уиберг. -- При чем тут я?
Никаких сомнений -- в глазах Дарлинга вспыхнул прежний
насмешливый, злорадный огонек.
-- Вы -- статистик. Это ясно, ведь вы с такой легкостью
понимали мою специальную терминологию. Ну а я
математик-любитель, интересы мои не ограничивались теорией
вероятностей; в частности, я занимался еще и проективной
геометрией. Я наблюдал за статистикой, за уровнем
народонаселения и смертностью, а кроме того, еще и чертил
кривые. И потому мне известно, что моя смерть настанет
четырнадцатого апреля будущего года. Назовем этот день для
памяти Днем Писателя.
Так вот, мистер Уиберг. Мне известно также, что третье
ноября нынешнего года можно будет назвать Днем Статистика. И,
мне кажется, вы не настолько молоды, чтобы чувствовать себя в
полной безопасности, мистер Уиберг.
Вот я и спрашиваю: а у вас хватит мужества встретить этот
день? Ну-с? Хватит у вас мужества? Отвечайте, мистер Уиберг,
отвечайте. Вам не так уж много осталось.

---------------------------------------------------------------
(C) Copyright Нора Галь, наследники -- перевод
 

Сама Себе Бес

Активный пользователь
Пользователь
9 Фев 2005
541
3
18
35
Кантим
GEF сказал(а):
это уже не рассказы, а романы. :smile:
честно говоря, я даже не смотрела то, что выложила. а на сайте lib.ru ети три вещи классифицируются именно так. Кхм.. за что купил, за то и продаю.
Сейчас посмотрела по объёму - думается, Вы правы. :wink: Спасибо.
 

Ars

Ведьмак
Пользователь
18 Май 2005
360
0
0
33
Canteema Street
Metric91 сказал(а):
а можешь еще выложить, очень интересные у него рассказы...
а есть чето новенькое из его произведений?????
Из новенького не знаю,но вот еще.
зы а мне одинаково нравится фильм и книга )
 

Konst

Пользователь
Пользователь
28 Янв 2006
1.710
0
0
63
Кантима
Metric91 сказал(а):
а можешь еще выложить, очень интересные у него рассказы...
а есть чето новенькое из его произведений?????
Вообще-то, Азимов умер 4 года назад :sad:

Но написанного им вполне достаточно для долгого, вдумчивого чтения. Причем это далеко не только фантастика.
 

Metric

Активный пользователь
Пользователь
8 Дек 2005
449
0
16
Живу в шкафу.
Konst сказал(а):
Вообще-то, Азимов умер 4 года назад :sad:

Но написанного им вполне достаточно для долгого, вдумчивого чтения. Причем это далеко не только фантастика.
обидно:not_i:
 

GEF

Постоянный пользователь
Пользователь
Патрик О'Лири. Черное сердце



O'Leary The Black Heart gu.doc
Patrick O'Leary "The Black Heart"
© 2001 by Patrick O'Leary and SCIFI.COM
© 2001, Гужов Е., перевод
[email protected]
Из задуманного составителем сборника НФ-рассказов
под общим заглавием "Рождение партизанки".
-----------------------------------------------------------


Так. Его рейс отложен и он читает "Форчун" в накопителе аэропорта,
ожидая объявления на посадку. Вначале говорили о незначительных доводках
техники. Потом о борьбе с оледенением. Потом о толчее над аэропортом Ла
Гардиа. Его багаж проверен, место зарезервировано, набитый черный портфель
лежит на пустом кресле рядом. Снег сыплется потоком, словно звезды в
гиперпространстве. Поэтому он застрял в окружающей вони, настолько
оскорбляющей ноздри, что он старается дышать через усы. Печеные претцели,
горячие хот-доги, охлажденный йогурт, пицца, кофе, дезинфектант. И обычные
путешественники, одетые для короткого перелета, потеющие в своих креслах,
проверяющие часы, звонящие по мрачным таксофонам из нержавеющей стали. Он
никогда не мог привыкнуть к ним - слоям человеческих запахов и телесной
грязи, результатам пуканья и зеванья, к выделениям людей, находящихся в
стрессе, опаздывающих, делающих крюк, ожидающих - к этим бесполезным
человеческим ритуалам, которые всегда несут в себе отчетливый привкус
смертности, последнего расставания, отвергаемого знания, что они готовы
вступить в нечто чуждое, в полет, чтобы мчаться в воздухе на скорости в 600
миль в час. И все это может забрать один удар молнии, одна незатянутая
гайка, один пьяный пилот, один беззаботный контролер полетов - и они
погибнут, они упадут, чтобы пятном украсить кожу планеты, словно жуки,
размазанные на лобовом стекле.
Они это знают. Не удивительно, что так воняют.
Просматривая отчет о достижениях гольфиста Тайгера Вудса, он
почувствовал некое присутствие рядом, тень, стоящую на краешке поля зрения.
Потом услышал безошибочный звук игральной карты, брошенной на пластмассу. Он
увидел, как она отходит: небольшая округлая женщина с короткими черными
волосами, вперевалку переходит от одного оказавшегося на мели
путешественника к другому, и рядом с каждым кладет свою карту. Карту с
красным глазом на рубашке. Она положила ее на его портфель.
Эти люди. Нищие иностранцы. Кришнаиты в оранжевых робах и с удушливым
ладаном. Хрустящие филиппинские монахини в накрахмаленных белых рясах, вроде
вон той, стоящей в центре зала ожидания, словно скала в реке, протянув свою
кружку с красным крестом. Их присутствие. Помощник по бизнесу, который ввел
его в удовольствие дистиллированных напитков, хорошо об этом сказал: "Они
напоминают мне монахинь в моей школе. Даже их позы заставляют чувствовать
свою вину. Мне всегда хочется сказать им: "Эй, сестрички! Я никого не
заставляю голодать. Если они сироты, то лучше бы их мамочке держать свои
ножки скрещенными.".
Что ж, это точно. Лучше бы их мамочке держать свои ножки скрещенными.
Но, с другой стороны, он никогда не скупился в акте отдавания. Внешне
он казался замечательно щедрым человеком. Он всегда опустошал свои карманы
от грязной мелочи, благодарный возможности избавиться от вони. ПиАр. Добрая
воля. Прикрытие. Но он никогда не встречался с ними взглядами и никогда не
откликался на их отрепетированную благодарность. Он знал, что все это театр.
И получал удовольствие от вздымающегося вокруг него молчаливого уважения,
когда другие путешественники прикидывались, что не замечают его чрезмерной
щедрости. Некоторые - ощущая свою вину и негодование. Это он тоже почти что
чуял носом.
И эти карточные акулы. Он мог наизусть процитировать их игру. Ему даже
не надо читать ее карту. "Я глухая. Я студент по обмену. Я иммигрант из
Перу. Это призыв. Компас. Священная карта. Любое пожертвование будет принято
с благодарностью. Будет высоко расценено. Будет весьма полезно. Да
возблагодарит Вас Господь! Бог, благослови Америку! Бог любит Вас." Бог,
очевидно присутствует всюду, где в нем нужда.
В большинстве аэропортов существуют правила против такого сорта
приставаний в общественных местах. Об этих правилах постоянно объявляют. Но
на них рассчитывать нельзя. И, кроме всего прочего, здесь Америка. Во
Франкфурте их теперь разогнали. Полы, в которые можно смотреться как в
зеркало, если так хочется. Вооруженная охрана с автоматами с пластмассовыми
прикладами, в прекрасной отутюженной форме. Трамваи, по которым можно
проверять часы. Унитазы и раковины такие чистые, что из них можно есть. Это
не Америка. Эти всех пускают в свои терминалы. Даже карманников, выдающих
себя за пассажиров в пути. Надо просто не обращать на них внимание и, рано
или поздно, они заберут обратно свои клише, освободят ваше пространство и
понесут свою вонь к следующей партии простаков.
Он снова почувствовал тень и поднял глаза на леди-коротышку в черном,
изучающую его. В руке она держала пригоршню карт. Черная челочка. Приятное
округлое небольшое тело. Роскошная черная куртка из Полартека -
замечательного материала, который состоит из раскрошенных пластиковых
бутылок из-под молока, расплавленных, очищенных и превращенных в роскошную
фетровую кожу. Черная рубашка и джинсы. И на ногах туфли от Дока Мартенса -
подошвы такие толстые, что туфли могли бы служить лунными башмаками -
покоятся на сером ковре с рисунками в форме фигур Мандельброта.
"Вы не прочитали мою карточку", сказала она.
Так. Значит, не глухая. Он поднял карту. Запах от нее был удивительно
безобидный. Фактически, от нее пахло птицей. Но не домашней, которую
пожирают, когда голодны, а дикой. Когда они собирают капли влаги на своих
крыльях, крошечные шарики, которые с каждым ударом впитывают как телесную
грязь, так и вонючий воздух, пока не накопят достаточно веса, чтобы
безвредно скатиться, оставив блистательно чистыми кончики перьев. Чистейшие
из живых животных, хотя, похоже, никто не ценит их за это. Он пошевелил
черными усами, впитывая запах, и прочитал: "Я предсказательница. Могу
угадать ваше будущее. Если оно не понравится, можете не платить. Стелла."
Вот, значит, какая у нее игра. "Даром, да?"
Она кивнула: "Если вам не понравится."
Он рассмотрел внимательнее красный глаз на рубашке карты. Глаз что-то
ему напомнил. Так вот глядя на него. Да, знаменитая книга. Он понюхал карту,
потом протянул руку и переложил свой тяжелый портфель на колени. Жестом он
пригласил ее сесть рядом, потом ладонью пошлепал поверхность портфеля. Она
выложила на черную блестящую поверхность несколько хрустящих карт - обычных
игральных. Шесть штук.
Она перевернула первую. Туз пик. "Вы застряли. Сегодня вы никуда не
полетите."
Голос по интеркому сказал: "Леди и джентльмены, рейс 641 в аэропорт Ла
Гардиа в Нью-Йорк отменен. Приносим свои извинения." По накопителю пронесся
стон. "Если вы желаете изменить свой рейс или место назначения,
подойдите..."
"Так", сказал он. "Значит, вы прочитали расписание, либо узнали новость
на несколько секунд раньше остальных." Как скучно, подумал он.
Она перевернула вторую карту. Король пик. "Вы - важная фигура.
Прибыльный пост в вашей компании."
Льстивость, подумал он. Что ж, все это ей могли сказать его итальянский
портфель-дипломат, часы Ролекс, кожаное пальто от Винчини. Как жалки эти
мошенники. Любители, которые в профессиональном бизнесе не смогут выжить и
неделю.
Третья карта. Дама пик. Три подряд, подумал он. Рубеж повторяемости.
"Наличествуют тайны. Вы - как это говорится - вы здесь инкогнито."
"Предполагается, что сказанное произведет на меня впечатление, Стелла?"
Она не отрывала глаза от карт. "Не мое дело - производить впечатление,
сэр. По правде говоря, я меньше всего забочусь об этом."
Теперь стало интересно. Поза или высокомерие? Не то, чего ожидаешь в
мошеннице низкого разряда. Наверное, она профессионалка. Макушка ее головы
была усеяна капельками растаявшего снега, словно она только что зашла внутрь
со снегопада. Крошечные бусинки, и в каждой - маленькая радуга.
Из выходных ворот толпой повалили люди, волоча чемоданы на скрипящих
колесиках, говоря по мобильникам. "Ты просто не поверишь!" "Твой мерзлый
чертов Северо-Восток!" "Я знаю, знаю, но Чарли должен это уладить." "Ты мне
нужен, чтобы найти его номер. Пронто!" "Какая у нее температура? Уложи ее в
постель."
Желанная пустота была близко.
Четвертая карта. Десятка пик. Ее пухлый палец постучал по карте на
поверхности портфеля. Он почувствовал неприятную вибрацию в бедрах. Потом
она перевернула пятую. Тройка пик. Она покол!hitrost!hitrost!hitrost!hitrostась и перевернула последнюю.
Двойка пик.
Все пики. В порядке уменьшения.
Секунду она смотрела на него, и он увидел, что глаза у нее коричневые,
но так близко к черным, как он еще ни у кого не видел. Ее руки собрали все
карты и выровняли края. Определенно повторяемость. В нем проснулось
любопытство: "Все пики, да?"
Она расстегнула черный кошель на поясе, убирая колоду.
"У вас что, много таких колод?"
Она покачала головой и чуть присвистнула. На него ничего не попало.
"Так. Что же сказали последние карты?"
Она осмотрелась в накопителе, сложив руки на кошельке. "Буря уляжется
завтра."
"Такое могла бы сказать мне и она", сказал он, показывая на даму за
стойкой с наушниками на голове. В накопителе они остались одни. Дама, да
пахнущий пивом мужчина, который, опираясь локтями на стойку, смотрел, как
она что-то набирает на клавиатуре, и говорил: "И это вы называете
сервисом?!" Она ответила: "Сделайте глубокий вдох, сэр, и медленно
выдохните. Проживете дольше."
Он решил, что сегодня ночью напьется. После того, как сделает
подтверждающий звонок. Сядет на краю постели перед телевизором и будет пить
одну крошечную бутылочку за другой крошечной бутылочкой, как он всегда
предпочитает, пока не повалится спиной на тяжелую постель. А утром
пробудится в той же позе и не почувствует ног. Ему нравится это. Он будет
сидеть и считать кучу пустышек, рассыпанных у ног, пока в нижние конечности
не вернется ощущение.
Маленькая пухлая женщина уже стояла, когда он сказал: "Погодите." Он
сказал: "Вы не ответили."
Долгую минуту она смотрела на него, потом вздохнула и села. "Моя Нана
говорила, что это дар. Но я не знаю."
"Дар?"
"Второе зрение." Печальная-печальная улыбка. "С тех пор, как я была
маленькой, я знала, кто из моих друзей честный. Кто умрет. Как они умрут.
Это ужасный дар."
"Что же вас испугало?"
Она остро взглянула на него.
"Я торговец, Стелла. Как и вы, я зарабатываю на жизнь, чтением людей."
И очень хорошо зарабатываю, мог бы он добавить.
Она снова вздохнула и подняла брови. "Вам не понравится."
Он пожал плечами: "Тогда я просто не стану платить."
Ее печаль озадачивала его, но они оба находились на знакомой почве. Ему
надо узнать, ей надо чем-то жить. Как при любых переговорах. Всегда
понимаешь, когда находишься в выигрышной позиции. Выбираешь нужный момент и
применяешь нужное давление. Все сводится к необходимости.
Она держала руки на коленях, ладонями вверх. Странно беспомощный жест.
"Вы близки к получению большой награды. Признание. Я вижу обряд... Речи.
Почет. Честь."
Ему не нужна она, чтобы все это знать. Он каталогизировал свою
последнюю пробу два часа назад. Она начала наскучивать ему.
"Но это ошибка", сказала она, "это большая ошибка."
Он откинул голову и полюбовался чистым руном ее Полартека.
"Перестаньте", сказала она.
Он встретил ее взгляд.
"Перестаньте меня обнюхивать."
Он улыбнулся. "Когда я проверял в последний раз, оказалось, что мой нос
не принимает ничьи указания. И здесь - свободная страна."
Она ухватилась за подлокотники обеими руками и наклонилась к нему. "Это
хорошая планета, сэр. У нас имеются свои проблемы. Во многом мы не слишком
изменились за последние двенадцать тысяч лет."
Какой сдвиг контекста. Но он и прежде сталкивался с такими гагарами.
Может, она давно не ела. Он не чувствовал, чтобы от нее пахло едой.
"Голод. Война. Жадность. Эгоизм. Я не стану спорить с вами."
"А мы и не спорим", ответил он с тонкой улыбкой.
"Но в нас есть искра. Вы ошибетесь, отняв эту искру."
Его рука медленно скользнула в карман плаща, где пальцы уверили его,
что прибор еще действует. Нет причин для тревоги. Он имеет дело всего лишь с
одним из многих ущербных случаев этой непредсказуемой цивилизации.
"Мы вам не нужны. Есть множество необитаемых планет, где вы могли бы
собирать свои пробы."
Выдали волосы?, подумал он. Кожа? Нет, облик совершенен. Как же она
могла?..
"Второе зрение", сказала она. "У немногих из нас оно еще осталось.
Что-то еще не совсем потеряно. Из того, что когда-то было необходимым для
выживания."
Он начал расстегивать свой черный кожаный плащ: "Вы весьма странная
женщина. Вам надо повидаться с врачом."
"Есть ведь другие варианты. Так много вариантов. Зачем захватывать эту
планету, когда..."
"Моя дорогая леди. Я не имею ни малейшего понятия, о чем вы толкуете."
"Это штука, что у вас в кармане..." Он сжал ее. "Она вас не спасет."
Он услышал хруст и все застыло. Снег перестал падать за черным окном.
Длинные ногти у леди за стойкой перестали кликать по ее клавиатуре. Человек
у стойки перестал пахнуть ячменем и овсом.
Но маленькая пухлая женщина продолжала дышать. И говорить.
"Моя карточка", сказала она. "Вы до нее дотронулись. Часть меня на вас.
Мы оба не застынем."
Его колени явственно хрустнули, когда он встал и пошел из зоны
ожидания. Объявленный рейс был бы приемлемой тактикой, но ему было стыдно
играть так прямолинейно. Он побывал на тридцати заданиях, но еще никто не
был так близок к тому, чтобы увидеть его. Он отметил волну усталости в
нескольких ключевых суставах и произвел необходимые исправления.
Размеренные шаги несли его по залу ожидания, подошвы чавкали по
грязному кафелю. Он прибавил шагу, приближаясь к маленькой
женщине-филиппинке в поддельной белой рясе монахини, что держала белую
кружку с красным крестом, ее золотистые пухлые щеки застыли в улыбке,
которую она берегла для жертвователей.
Голос крошечной женщины преследовал его. "Это упругая планета. Если
люди не остановят вас, то остановят киты. Если вас не остановят киты, то
остановят птицы. И вам придется подчинять нас всех, вид за видом."
Заморозка кончилась и коренастая, золотистая женщина увидела его глаза,
потеряла свою улыбку и отвернулась. Вонючая мелочь звякнула в ее кружке.
Тогда он повернулся к маленькой женщине и, увидев, что они почти в
одиночестве находятся под мерцающими флуоресцентными лампами, он
остановился. Прогорклое облако запаха монахини омыло его усы и лоб. Такос.
Масло канолы. Алтарные свечи. Детский подгузник. След терьера. Дизельное
топливо. Гостиничные простыни. Сигареты Кэмел. Он содрогнулся и уставился на
миниатюрную карточную акулу, которая входила в круг запахов. Не имеющая
понятия, как все они, о вони этого бедствия, этого третьесортного планетоида
из мусорной свалки, о гнусной мерзости сточных вод и отбросов. Однако,
разумеется, все это поддается спасению.
Он улыбнулся, глядя вниз на крошечное, поднятое к нему лицо. "Я
выдержал больше миров, чем вы можете представить. Я путешествовал
бесконечными коридорами пространства и времени. И я никогда. Не встречал
никого. Кто мог бы. Остановить. Меня."
"Значит, вы никогда не встречали никого со вторым зрением."
Он сунул мизинец в рот, послюнил его и поднял между своими глазами.
"Своим самым маленьким пальцем я могу заставить вас умолять о смерти."
Она царапнула свои карты с надписью, те, что с красным глазом -
трещащий звук напомнил ему леса Анвардолы, сухой ветер, шуршащие люди,
сладкий запах горящей кости. Долгое задание, которое как и все закончилось
одинаково: завладением. Поглощенный, как всегда, своим текущим операционным
статусом и занятый несколькими диагностическими тестами, он едва расслышал
звук этих карт. Рука его заныла, отметил он с зарождающимся замешательством,
словно в портфеле лежали не пробы, а куски лунного грунта. Что, очевидно
было не так.
Она перестала тасовать карты. "Это называется старением", сказала она.
"Такое происходит с большинством из нас. Просто с вами это происходит
быстрее."
"Старение?", спросил он. Его информировали об этой концепции. Не
имеющая отношения к нему случайность. Он обратил внимание, что усы его
заметно увлажнились.
"Энтропия, растянутая на весь жизненный цикл. Несомненно, убыстренная
значительными тратами энергии, вызванные вашей оболочкой." Она улыбнулась.
"Выпивка больше не поможет."
Он поморщился, ибо сообразил, что и в самом деле пренебрег ритуалом
питания. Кроме жидкостей, он многими днями не принимал никакой их прокисшей
пищи. Аппетит всегда обладал у него низким приоритетом, он давно переместил
его на самый низкий уровень. Если честно, сама мысль о еще одной жареной
корове, бескостной рыбе, вздутом зерне, измельченном клубне, доводила его
почти до тошноты.
"Я компенсируюсь", сказал он, чувствуя странное кружение в своем
желчном протоке. Он повернул одно глазное яблоко назад в глазнице, в поисках
адреналинового триггера. Он обнаружил, что не может его вызвать.
Она взяла его за руку, словно он был ребенком. Осторожно повела к ряду
пластиковых кресел. На каждом был укреплен телевизор. Он обнаружил, что
сидеть - большой облегчение. Словно издалека, к чему он не привык, он
смотрел на себя самого, осевшего в узком кресле, и на маленькую женщину в
черном, бросающую в прорезь монеты, запачканные прилипшими вонючими
крошками.
"Я не чувствую своих ног", сказал человек в черном.
"Ш-ш!", сказала она.
Потом к нему вернулось дыхание; казалось, он плывет надо всеми, но в
действительности это за ним следила камера наблюдения высоко под потолком.
Какие крошечные твари, подумал он. Оцепенелый человек внизу смотрит
телевизор. Но округлая женщина в черном смотрела на него, показывая на
потолок.
"Вызовите их", сказала она. "Скажите им: Руки. Прочь. От. Земли."
Ярость вскипела в нем, когда она забрала портфель из беспомощных рук.
Он обратился к ней Голосом Триумфа, однако не только не заполнил все
пространство вокруг, как это было в других мирах, заставляя содрогаться
чувствующих: слова пузырились с губ бледнеющего человека в черном, едва
различимые в грохоте игорных автоматов, звона колеса Фортуны, аплодисментов
аудитории Бербенка. "Я - страж четвертого уровня! Мне 800 лет!"
"Такой молодой?", спросила она.
"Ты - пылинка!" Брызги слюны запятнали экран. "Я проглатывал звездные
системы! Я порождал пожары!" Человек говорил невнятно. Язык более не
повиновался ему.
"Вы захватили все", тихо сказала она, "и вы ничему не научились."
Она следила, глядя вниз, как человек включает коммуникатор, надавливая
пальцем на левое глазное яблоко и прижимая ладонь к мерцающему экрану. Его
сообщение было по необходимости кратким. Он совсем ничего не чувствовал ниже
пояса.
Когда дело было сделано, он невнятно сказал: "В месте, куда мы идем
после смерти, я буду правителем."
Она с жалостью посмотрела на него: "После смерти некуда идти. Ваши
руководители лгали."
"Обряд", прошептал он, "ты сказала - обряд..."
"На ваших похоронах!"
Монахиня-филиппинка подошла с охранником, от которого пахло ржаными
сухариками. Маринованными огурцами. Укропом. Из Онтарио. Прошлой весной.
После первого дождя.
"Это сердце", объяснила филиппинка с каким-то смешным акцентом.
"Инсульт", сказал охранник в свою рацию.
"Инсульт!", захихикал побелевший человек.
Вот так, подумал он.
Они склонились над его телом, повернувшись спинами к ней - ничем не
пахнущей маленькой женщине, которая посмотрела на него и шаловливо помахала
рукой. Потом вперевалку ушла с его портфелем. Весь его инвентарь. Все
артефакты. Уголь из Алледжени. Ил из Миссисипи. Перо гагарки. Палец негра.
Сорок семь типов волос. Коробочка цветных мелков. Зуб ребенка. Глаз зяблика.
И многое другое, что невосполнимо.
Теперь все уже бесполезно. Как эта неадекватная личина. Как его миссия.
Как и запах сожженных миров, оставленных по пути. Пустое лицо на тузе пик.
Указывающее на него. Черное пустое сердце с кинжалом в брюхе.

Конец
 

Metric

Активный пользователь
Пользователь
8 Дек 2005
449
0
16
Живу в шкафу.
Айзек Азимов. Тринадцатый день рождества



Был год, когда мы радовались, что кончилось Рождество.
Это был мрачный сочельник, я не ложился, слушая вполуха про бомбы. Мы
с Ма оставались на ногах до полуночи Нового Года. Потом позвонил Па и
сказал:
- О'кей, все кончилось. Ничего не произошло. Я скоро буду дома.
Мы с Ма заплясали, словно к нам в гости собирался Санта-Клаус, а
через час приехал Па, и я отправился в постель, где отлично выспался.
Понимаете, дом у нас не совсем обычный. Па руководит группой
детективов, и в те дни из-за этих террористов вполне мог облысеть. Потому
что, когда 20 декабря штаб-квартиру предупредили, что в Новый Год взорвут
советское представительство при ООН, это было очень серьезно.
По тревоге была поднята вся группа, подключилось ФБР. У Советов, я
полагаю, тоже есть секретная служба, но ничто не могло удовлетворить Па.
День перед Рождеством был сумасшедшим.
- Если кто-то настолько спятил, что решил подбросить бомбу и плевал
на последствия, он, похоже, сумеет это проделать, невзирая на все наши
ухищрения. - Голос Па был таким мрачным, каким мы его никогда не слышали.
- Неужели нельзя узнать, кто это? - Спросила Ма.
Па покачал головой.
- Письма составлены из вырезанных газетных фраз, наклеенных на
бумагу. Отпечатков пальцев нет, только грязные пятна. Исходные данные
ничего не дают.
- Наверное, это кто-то, кому не нравятся русские, - заметила Ма.
- Это почти не сужает поиск, - сказал Па. - Советы уверены, что это
сионисты, и нам приходится не спускать глаз с Лиги Защиты Евреев.
- Но, Па, - вмешался я, - это же не разумно, ведь евреи не празднуют
Рождества. Оно для них ничего не значит, между прочим, как и для
Советского Союза. Они официальные атеисты.
- Причем тут русские? - проворчал Па. - А теперь отвяжись. Завтра
может быть денек хуже некуда, Рождество там или нет.
После чего он ушел. Его не было весь день, и это было очень плохо. Мы
даже не открыли свои подарки, просто сидели и слушали радио, настроенное
на станцию новостей. А когда в полночь позвонил Па и ничего не случилось,
мы вздохнули с облегчением, но я так и забыл развернуть подарок.
Ничего не произошло и до утра 26-ого. Мы отпраздновали _с_в_о_е
Рождество. Па был свободен в тот день, и Ма испекла индейку на день позже.
Ничего не случилось и после обеда. Мы все время говорили об одном и том
же.
- По-моему, - сказала Ма, - тот, кем бы он ни был, не отыщет никакой
лазейки, чтобы подложить бомбу, раз Министерство Юстиции привело в
готовность все силы.
Па улыбнулся, показывая, что ценит лояльность Ma.
- Я не думаю, что все наши силы приведены в готовность, - заметил он.
- Но какая разница? Бомбы нет. Возможно, это был просто блеф. Держу пари,
даже без бомбы русские при ООН провели столько бессонных ночей, что не
известно, что хуже.
- Если он не подложил бомбу на Рождество, - предположил я, - то,
может быть, решил сделать это в другое время? Вдруг он просто назвал
Рождество, чтобы всех переполошить, а потом, когда все уляжется...
Па отвесил мне легкий подзатыльник.
- Что-то ты слишком разошелся, Ларри. Нет, я так не думаю. Настоящие
террористы ценят только ощущение своей силы. И если они говорят, что
то-тот и то-то произойдет в определенное время, то оно происходит с
точностью до минуты - это для них не забава.
Но я не успокоился, подозрения мои не исчезли. Однако, шли дни,
взрыва все не было, и постепенно Министерство вернулось к нормальной
работе. ФБР убрало своих людей, и даже русские, кажется, забыли обо всем,
по словам Па.
2-ого января рождественские каникулы кончились, и я отправился в
школу. Мы начали репетировать наш рождественский карнавал, тщательно
отрабатывая показ песни "Двенадцатый день Рождества". В ней начисто
отсутствовала какая бы то ни было религиозность - просто подарок к
Рождеству.
Нас было двенадцать человек и каждый пел одну строфу, а затем все
вместе подхватывали "Курочка на груше". Я был пятым номером и пел "Пять
золотых колец", потому что голос у меня был еще мальчишеский - сопрано, -
и я легко и красиво брал высокие ноты.
Некоторые ребята не знают, почему в Рождестве 12 дней, но я объясняю
это тем, что, если считать Новый Год за начало, то 12-ый день после этого
выпадал бы на январь, когда Три Мудреца прибыли с дарами для
Христа-Спасителя. И естественно, что именно к шестому числу мы приурочили
показ нашего спектакля перед публикой. Пришли многие родители.
Па освободился на несколько часов и сидел с Ма в зале. Я видел, как
он сидел, застывший, слушая высокие ноты сына в последний раз, потому что
в этом году голос мой должен был измениться, и я знаю, почему.
Осеняла ли вас когда-нибудь идея посреди театральной сцены во время
спектакля?
Мы пропели лишь "Второй день" и "Две горлицы", когда я подумал: "Это
ведь _т_р_и_н_а_д_ц_а_т_ы_й_ день Рождества!" Весь мир задрожал вокруг
меня, а я ничего не мог сделать - только стоял на сцене и пел "Пять
золотых колец". Я никак не мог дождаться, когда они закончат этих глупых
"Двенадцать барабанящих барабанщиков". Это было все равно, что высыпать на
себя порошок от чесотки вместо дезодоранта. Едва замерла последняя строфа
и все принялись аплодировать, я выбрался из строя, спрыгнул со сцены и
оказался между рядами, крича: "Па!"
Он, кажется, испугался, но я вцепился в него и, по-моему, частил так
быстро, что он едва понимал.
Я бормотал:
- Па, Рождество не везде выпадает на один и тот же день. Вдруг это
один из русских в представительстве? Они - официальные атеисты, но если
один из них верующий, он выбрал время для взрыва по Библии. Может быть, он
член Русской Православной Церкви? А у них свой календарь.
- Что? - проговорил Па с видом, будто не понял ни слова из
сказанного.
- Это _т_а_к, Па, я читал. Русская Православная Церковь до сих пор
пользуется Юлианским календарем, тогда как Запад уже сто лет назад перешел
на Грегорианский. Юлианский календарь отстает от нашего на тринадцать
дней, и Рождество по нему наступает 25-го декабря, когда у нас уже 7-е
января. то есть, _з_а_в_т_р_а!
Он не поверил мне просто так на слово. Он изучил все по альманаху,
потом позвонил кому-то в Министерство, кто был членом Русской Православной
Церкви.
Он сумел вновь расшевелить Министерство. Они переговорили с русскими,
и те перестали твердить о сионистах, поискали у себя и нашли. Я не знаю,
что они с ним сделали, но, во всяком случае, на тринадцатый день Рождества
взрыва не было.
Министерство хотело премировать меня новым велосипедом, но я
отказался. Я просто исполнил свой долг.